За волной - край света
Шрифт:
Старик это знал.
Старики всегда знают много, но молодые не имеют терпения выслушать их. Юным годами некогда разбирать неторопливые речи старости. Бурля, взбрасывая струи, вскипая, с грохотом и страстью, они прокладывают свое русло, хотя бы и рядом с тем, которое уже пробито великими трудами и напором. Так было и так есть. Плохо лишь то, что, разбиваясь на множество рукавов, мелеет река жизни.
Бочаров умел слушать.
— Это было давно,— говорил старик.— Так давно, что не хватит пальцев на руках людей стойбища, чтобы посчитать луны, прошедшие с тех пор над землей. Моя кровь, которую не согревают жаркий огонь и теплые шкуры, была тогда горяча, как кровь щенка, гоняющегося за шустрой мышью в весенний день.
Старик рассказал, что в давние годы на их стойбище напали люди, пришедшие из далеких лесов.
— Они пришли со стороны встающего солнца,— сказал он,— и были не похожи на нас ни одеждой, ни обычаями. Их головы украшали орлиные перья, и они говорили, что происходят от Орла. Это было воинственное племя, и оно больше воевало, чем занималось охотой, хотя зверя и птицы было тогда так много, что даже неумелый стрелок одной стрелой мог убить двух или трех уток.
Воинственные пришельцы перебили в стойбище охотников, старух и стариков, а женщин и детей увели в дальние леса.
— Однако детей,— сказал он,— взяли с собой только тех, кто был не выше колена старшего вождя племени.
И опять старик надолго замолчал. По тому, как под истонченной временем кожей виска трепетала и билась тонкая жилка, было заметно, что рассказ дается ему тяжело.
Наверное, трудно подыскивающий слова старый человек видел больше, чем говорил, и то, что он видел, волновало его, несмотря на прошедшие годы. Говорят, время лечит раны, но, однако, старость оживляет и давно прошедшую боль. Седые охотники жалуются на раны, полученные в юные годы и затянувшиеся так, что и не заметно, куда ударили клыки зверя. Да, время врачует раны, но не излечивает их. Они навсегда остаются с нами. Годы только дают отдохнуть от мучительной боли, но приходит пора, и прошедшее вгрызается в нас с большей, чем прежде, силой.
Он был слишком мал, чтобы запомнить путь, каким его уводили из родного стойбища. Но то, что случилось позже, навсегда осталось в его памяти.
Он стал рабом. Перетаскивал тяжести, ставил вигвамы, разводил костры. Но никогда не забывал родной берег, и, чем больше взрослел, тем сильнее крепло в нем желание вернуться на землю отцов. С этим он засыпал и просыпался, но никогда и ни с кем не говорил. Молчал. Достаточно было слова, чтобы его проткнули копьем.
— Желание вернуться на родной берег,— сказал старик, глядя в огонь,— стало частью меня, как моя голова, рука или нога.
Он посмотрел на руку, словно хотел убедиться, что она на месте. С рукой было все в порядке, и старик удовлетворенно согнул и разогнул пальцы, прежде чем заговорить вновь. Голос его стал тверже:
— Зверь войны рано или поздно, но обязательно сожрет того, кто разбудил его,— сказал старик,— так случилось и с племенем Орла. Другое племя сожгло их вигвамы, перебило воинов, забрало женщин и детей.
Раб спасся, бросившись в море и затаившись среди камней. Ночь победители жгли костры и плясали вокруг огня. Утром они ушли. От стойбища остался лишь пепел. Раб подобрал брошенный кем-то лук со стрелами и пошел за солнцем.
Бочаров подбросил в очаг смолья, чтобы лучше видеть рассказчика.
— Почему за солнцем?— спросил капитан.
В глазах старика проснулся живой огонек.
— Как-то один из племени Орла сказал,— ответил он Бочарову,— что меня привели оттуда, где садится солнце. Я запомнил его слова.
Раб шел день за днем, убивал птицу или зверя, когда был голоден, спал в яме или под поваленным деревом и шел дальше.
Бочаров знал способность индейцев запоминать свою тропу, даже и в том случае, когда она проложена и по совершенно незнакомой местности, и дотошно расспрашивал старика. Тот отвечал с терпеливостью, которую дают годы.
Старый человек рассказал, что он шел долиной большой реки, но потом путь преградили горы, вершины которых были покрыты снегом в жаркое лето. Когда полетели первые снежные мухи, он пристал к племени охотников и зиму прожил среди них. Люди племени знали о море, от которого он ушел, но ничего не слышали о другом море, что томительно звало раба и являлось ему во снах.
— Они качали головами,— рассказывал старик,— когда я расспрашивал их о родном береге, и сомневались, что там, где заходит солнце, лежит второе море. Даже самые старые, ходившие на много лун в сторону садящегося солнца, говорили, что там только горы и горы, которые не перейти... Можно было остаться у охотников и взять к себе в вигвам девушку из их племени, но желание увидеть землю отцов с первым теплом повело его дальше.
Старик рассказал, как он шел через горы, выискивал распадки, шел теснинами, преодолевал реки, но не сворачивал с заветного пути. Солнце, только солнце было его путеводным знаком.
На третье лето раб вышел к морю. И тогда его стали называть Человеком, Который Видел Два Моря.
— А зверя морского,— сказал старик,— в тех землях, откуда восходит солнце, великое множество.
В Павловскую крепостцу Бочаров привез карту Чугацкого залива и записанный рассказ старого индейца о втором море, к которому можно пройти посуху, двигаясь строго на запад.
— Может, попробовать пройти к этому морю?— спросил Баранов.— Потап Зайков рассказывал, что наши хотели пробиться на западное побережье материка Америки морем, но не прошли. Льды помешали. А посуху-то, пожалуй, пройдем. А?— И посмотрел вопросительно на капитана Бочарова.
Тогда же Баранов отписал Григорию Ивановичу о тропе старого человека.
Пуртов отбил мужиков у индейцев. И Шкляева, и Тарханова. И Шкляев на реке, где выследили и пленили их индейцы, набрал-таки глины для печи. Еще и настоял, чтобы другие взяли по корзине.
— Нам с Тархановым,— сказал,— не дотащить, сколь для печи надобно.
Злой был и, когда один из пуртовских мужиков возразил: «Какая глина? Окстись, парень»,— так глянул на него, так ощерился, что мужик молча подхватил корзину. Отступил в сторону, буркнул:
— Ишь, волчок!
Пуртов на то крякнул:
— Ну, мужик!
Однако корзину на плечо поставил. Такие, как Шкляев, были ему по душе. Подкинул корзину, устраивая поудобнее, и повторил:
— Мужик...
Печь сложили.