За волной - край света
Шрифт:
— Да, да, конечно,— ответил тот, с готовностью поворачиваясь к Пуртову,— что его интересует? Гость из леса — давний приятель, и у него нет и не может быть секретов за дружеским костром.
— Пускай расскажет,— попросил Пуртов,— откуда у него такие красивые украшения?
Тайон, прервав оживленный разговор у костра, обратился к человеку из леса. Тот выслушал и, с улыбкой поглаживая ладонью брелки, ответил, вероятно очень довольный, что ожерелье было замечено.
— Он говорит — перевел тайон,— получил это от родственника. А тот много лет назад взял украшения у белого человека.
— А что за белый человек?— спросил Егор.
Тайон вновь обратился к гостю. Тот рассказал,
что некогда здесь разбилась большая лодья. У белого человека с лодьи родич и взял украшения.
— Я много охотился,— сказал гость из леса,— и дал за украшения,— он показал пять растопыренных пальца,— три раза по столько лучших бобровых шкур.
Пуртов вытащил из-за пояса нож. Широкий клинок блеснул в свете костра.
— Не отдаст ли,— спросил он тайона,— твой приятель ожерелье за хороший нож?
Тайон взял нож, попробовал пальцем острие, подтвердил:
— Да, это хороший нож. Очень хороший.
Он передал нож гостю и что-то сказал.
Индейцы заговорили все разом.
Егор Пуртов был устюжанином и в эту минуту, слушая взрывную, вовсе непохожую на российскую речь индейцев, вспомнил Великий Устюг. Купола церквей над рекой, поднимавшие небо на необычайную, пронзительную высоту, беленую стену соседнего монастыря и на ее фоне пунцовые гроздья калины. «А ведь этого моряка ждут где-то,— подумал,— ох ждут». И ему остро, до сосущей боли в груди, захотелось забрать, обязательно забрать у индейца брелки.
Нож пошел по кругу и вернулся к тайону.
— Гость мой согласен,— сказал он,— такой нож много стоит.
Человек из леса снял ожерелье с шеи и передал Пуртову, что-то сказал улыбаясь.
— Он говорит,— перевел тайон,— здесь, недалеко, в стойбище, белые люди. Их взяли в лесу. Быть может, и у них есть такие же брелки.
Егор не сразу понял, что сказал тайон. Пересыпал брелки с ладони в ладонь и вдруг всем телом подался к тайону. Только сейчас слова дошли до сознания.
— Какие люди?— переспросил.— В каком лесу их взяли? Кто? — Вспомнил: «Мужики в крепостцу с поиска не пришли».— Когда?— заторопился, забыв местный обычай ничем и никогда не выдавать волнение.
Тайон вскинул глаза с удивлением, как если бы Егор позволил себе нечто неприличное. Но Пуртов был так очевидно встревожен и напряжен, что тайон, моргнув тяжелыми веками, с той же тревогой передал его вопрос человеку из леса.
Индеец, увлеченный новым приобретением, разглядывал нож. Безмятежно подняв глаза, он ответил:
— Здесь, рядом, солнце опустится к вершинам деревьев, и мы будем на месте.
Пуртов встал от костра.
Не прошло и десяти минут, как отряд в сотню человек двинулся вверх по реке. Впереди, указывая дорогу, шагал индеец, сказавший о белых людях, попавших в плен, рядом тайон и тут же Пуртов. Шагал он уверенно, твердо, словно случившееся не было для него необычным и неожиданным, что так и следовало начинать дальний морской поход. Егор был из тех людей, которые, может, и не вдруг принимают сложные повороты судьбы, но коли принимают, то делают все обдуманно, настойчиво и до конца. Земля, откуда пришел он сюда, на край света, дала немало таких молодцов. А были они исконно русскими, их не коснулись невыносимо тяжкие, смешивавшие кровь, ломавшие характеры неудержимые нашествия, накатывавшиеся черной тучей на южные российские пределы. Защитили их от сокрушительной хмари непроходимые леса, неперелазные топи, грозные засеки и завалы. И там, за чертой этой, сохранили они в чистоте веру, кровь и силу свою. Из Великого Устюга, Тотьмы, Архангельска смело шли мужики ледовыми морями, тундрами, Сибирью, новые и новые земли для России прибирая. Были это натуры цельные. Вот он, Егор Пуртов, неведомого морехода пожалел и выменял ненадобные, смешные брелки. А сей миг шел мужиков спасать, даже не думая, что из-за любой лесины может в грудь ударить стрела. Говорят, в человеке есть все: плохое и хорошее, ложь и правда, измена и самоотречение... Но это, наверное, не так. Природа признает только чистый цвет. В радуге семь цветов. И все они ярки, ясны и отчетливы. Так и у человеке должно быть все отчетливо. Но а если перемешать краски — получится просто грязное пятно. И все же, коли и вправду заложено в человека разное, то надобно ему великую иметь заботу не смешать краски, но светиться чистым цветом. И первое и главное к тому — совесть людская, которую тревожить нельзя. Тогда и сладится: и жизнь, и работа, и любовь. Егор Пуртов совесть берег.
Индеец скользил меж стволов могуче вздымавшихся к небу деревьев, как в доброй воде рыба: и ладно, и ходко, и неслышно. Отряд поспешал за ним. Миновали распадок, перевалили через гору, и перед ними, на пологом склоне, открылась просека. Егор взглянул на индейца, приведшего их сюда, и с удивлением увидел, что у того не то от неожиданности, не то от растерянности странно изменилось лицо. Индеец смотрел вниз с горы, и у него трепетали губы, вроде бы он хотел что-то сказать и не мог. Там, где, вероятно, совсем недавно стояли вигвамы, чернели на земле утоптанные и выжженные пятна. Валялись разбросанные жерди и обрывки шкур. Стойбище было безлюдно.
Отряд спустился со склона.
Тайон разгреб ногой золу у костра на месте вигвама и сказал Пуртову:
— Стойбище ушло недавно, угли сегодняшнего костра. Когда солнце было в половине неба, здесь готовили пищу.
— Где же они?—спросил Егор.— Надо искать.
— Это охотники,— возразил тайон,— искать охотника в лесу — все равно что ловить ветер.
Пуртов вскинул голову.
— Может, они порешили мужиков? Не дай бог...
Тайон помолчал, шагнул к торчавшему посреди бывшего стойбища священному столбу и, наклонившись, внимательно оглядел его. Выпрямился, сказал:
— Люди живы. Иначе здесь была бы кровь. Крови на священном столбе нет.
— Надо искать,— повторил Егор,— искать.
— Я же сказал,— в другой раз возразил тайон,— это все одно, что ловить ветер.
— Нет,— сказал Егор,— мужиков мы найдем!
— Тучи приходят и уходят, но небо остается,— сказал старик и поднял глаза на капитана Бочарова.
Взгляд его был раздумчив и горько-кроток, как у человека, много повидавшего за долгие годы.
— Приходят и уходят люди,— продолжил он,— а земля остается. Вечны только небо и земля.
Слова упали, как капли дождя.
Старик замолчал, и капитан, уже зная, что молчание продлится долго, не поторопил его. В этот вигвам, покрытый ветхими шкурами, он попал не случайно. Бочаров искал старика и вот нашел и хотел выслушать до конца, как бы ни была медлительна его речь. О старике говорили с уважением: «Он видел две большие воды. Эту, что омывает наш берег и которую видим мы все, и ту, что лежит за краем земли и которую не видел никто из нас». И указывали на восток. А там вставали горы.
Капитан составлял карту Чугацкого залива. Он продвигался по берегу верста за верстой, и на желтом пергаменте, который Бочаров берег, как драгоценность, появлялись новые и новые линии, обозначавшие бухты и бухточки, скалы, рифы, нагромождения камней, галечные отмели, песчаные пляжи, что вместе составляли берег Чугацкого залива. Однако ни время, ни возможности не позволяли капитану заглянуть дальше чем за версту-две от прибойной полосы, в глубь материка. Бочаров был истинным мореплавателем и землепроходцем, и неизвестная даль томила, увлекала, тянула его к себе, вызывая необоримое желание узнать — что там, за взметнувшимися в небо горами, за встававшим черной стеной лесом, за низким окоемом, притуплявшим взгляд.