За волной - край света
Шрифт:
Течение напирало и сносило лодьи на мелководье, опасное каменистыми наносами. Егор крикнул рулевому, чтобы тот забирал правее. И опять туман сонливости накатил на него с новой силой.
— Эге,— сказал Демид Куликалов, перешагивая к Егору через банку,— да тебя сморило.— Позвал:— Егор, Егор! Слышь!
Пуртов, трудно ворочая красными воспаленными глазами, оборотился к нему лицом, но чувствовалось — едва ли он признает Демида.
Куликалов присел, тронул за руку. Рука была горяча, как раскаленный уголь.
— Да,— сказал Демид, обращаясь к ватажникам, теснившимся на корме,— плох. Как сплывем с реки, надо
Лодьи тем временем по широкой дуге обошли мелководье, миновали мыс, горбившийся каменистой грядой, и глазам открылось море. В лица пахнуло морской свежестью. И вот ведь как ни мощна река, как ни привольно ее течение, но все едино — дух над ней не тот, не морской. Пресен, болотцем тянет, запах размытой земли обязательно в нем угадывается, и не глядя сказать можно: на реке как ни далеко берега, но они есть. Другое — море. Только глоток испей свежести его ветра, возьми в себя, губами отведай, что обсолонятся на мгновение, и вдруг объявится тебе здесь все иное, чем на реке, будь она и широка, и многоводна, и глубиной богата. В морском ветре особица есть, даль угадывается, размах и влекущая к себе, но и тревожная, опасным грозящая сила. А впрочем, и с человеком так случается: глянешь на иного — и довольно. «Эге,— скажет бойкий,— дядя шутить бросил, когда я молочко пил». Знать, проглянула, выказала себя сила. Вот и ветерок на морском берегу. Ветерок ведь, ветерок... Еще не шторм, тихий, волосики шевелит ласково, но знаешь — он в два пальца свистнет по-разбойничьи, и не устоять перед ним. Нипочем не устоять.
Лодьи повернули к берегу.
Через малое время Демид, командуя у костра, обихаживал Пуртова.
Первое дело в ватаге было беспокойство проявить о занемогшем товарище. Много в трудной ватажной жизни прощалось мужикам, но в одном спуску не было: ежели занемог кто — ему первый кусок, упал — подними и тащи, хотя бы ты сам и на карачках полз. Этого держались свято. Слишком крута, жестока была жизнь, иного не позволяла.
Костер, разгоревшийся шибко, сдвинули в сторону и из-под углей ссыпали горячий песок в шкуры.
— Ничего,— сказал Демид,— чем жару больше, тем лучше.
Куликалов уложил гнездом шкуры с горячим песком, устроил на них обеспамятевшего Пуртова, накрыл теплым. Только голова над гнездом виднелась.
— Завтра,— сказал Демид,— встанет.
Гнездо из горячего песка называли ватажной баней. Да это и была, почитай, баня. Не то, конечно, что на полке выдержать, веничком березовым выгладить да водичкой сполоснуть и вновь на полок в самое пекло, но, однако, прожигало отменно. Песок подолгу берег тепло.
Голова Егора как неживая выглядывала из шкур. Демид склонился, прислушался к дыханию, но, видать, остался недоволен. Лицо было хмурым. Сел к костру.
Мужики, сморенные дневными трудами, засыпали у догоравших огней. Но не раз и не два поднимался от костра дремавший вполглаза Демид, подходил к Пуртову, прислушивался. Что-то не нравилось ему. И только к предрассветному часу, когда небо обсыпалось особенно яркими звездами, подойдя к Егору, он с удовлетворением услышал, что тот задышал ровно, глубоко, спокойно. Ни стона, ни хрипа не выходило из груди. Дыхание лилось свободно и широко, облегчая изнемогшее в болезни тело.
— Ну, вот и добре,— сказал Демид, поправил сбившиеся шкуры и, отойдя к костру, лег и только тогда уснул.
Пуртов услышал крик чаек и открыл глаза. Небо высветлилось и поднялось ввысь, море накатывало волну на берег с едва различимым шелестом, как это бывает в безветренный погожий день. Чайки кричали над головой, выговаривая недовольное:
— Ра-ра-р-р-р...
Егор почувствовал: сознание отчетливо и обостренно воспринимает и краски и звуки. Это было как в морозную, ясную пору, когда, выйдя из темной избы, вдруг поразишься обилию света, яркости, искристости распахнувшегося перед тобой дня и услышишь режущий скрип полозьев саней, где-то далеко поднимающихся в гору...
Лагерь спал.
Тело было ловко и легко. Болезнь ушла так же, как и налетела, враз. Егор глубоко вдохнул ветерку, чувствуя гортанью, как он вливается в него свежей струей, ступил и раз и другой по берегу, с радостью ощущая упругость и надежность мышц, как это случается при выздоровлении от жестокой немочи. Глянул на море и увидел судно. На мачте корабля полоскался британский флаг. Пуртов мгновение помедлил, разглядывая судно, шагнул к спящему Демиду, тронул за плечо.
— Ожил?— подняв голову, спросил Демид.
— Ожил,— ответил Егор.— Да ты меня чуть вовсе не закопал в песок.—Засмеялся.
— То-то что песок.— Демид поднялся от погасшего костра.— Песок-то тебя и поднял.
Ничего на это не отвечая, Егор кивнул в сторону моря:
— Глянь. Англичанин.
Демид вгляделся, сказал удивленно:
— Хе, я под утро уснул. Знать, только подошел. Сейчас будет шлюпка.
Британцев знали и Пуртов и Куликалов, встречались в Петропавловске и даже торг с ними вели. И все же Демид сказал:
— Остеречься надо. А вдруг пираты?
Задержав взгляд на судне, посчитал пушки по борту.
— Да нас громада,— кивнул Егор на лагерь,— вон, кто посмеет? Вовсе глупым надо быть.
— Ну, гляди. А по мне, лагерь поднять надо и людей предупредить.
— Ладно,— согласился Егор.
Опасения Демида оказались напрасными.
Шлюпка и вправду вскоре пришла. Британские моряки, здоровые большерукие парни, навалившись по команде на весла, вымахнули ее до половины корпуса на песок. Офицер соскочил на берег, не замочив ног. Был он немолод, с темным от загара лицом; судно пришло из южных широт, и солнцем офицера пропалило, видать, до костей. По-русски говорил сносно. Бывал в Петропавловске да сказал, что и в Архангельск с купцами не раз заходил. Расспросив, кто такие и откуда, сказал, что капитан королевского флота Джордж Ванкувер приглашает русских мореходов на судно.
— Спасибо,— ответил Егор.— Мы вот с Демидом,— кивнул на Куликалова,— сходим к вам. У меня дело есть к вашему капитану.
Он порылся в кармане и достал тяжелую золотую цепь с брелками, что выменял у индейцев. Протянул англичанину, назвавшемуся офицером флота Пэджетом. Тот с интересом взял цепь. Сказал:
— Что это?
Егор рассказал, как заполучил вещицу.
Пэджет выслушал и с большим вниманием оглядел и цепь, и брелки. Воскликнул:
— Следы шрифта! Смотрите, несомненно латинское «S» и «F»!— Вскинул упрямый британский подбородок.— Вы совершили благородный поступок, господин Пуртов. Я убежден — это печальная память о британском мореходе. Брелки наверняка английской работы.