За закрытыми ставнями
Шрифт:
— Почто сквернословием уста свои оскверняешь, чело- вече? И татарин по образу и подобию Божию сотворен. Когда вошел Иисус Христос во Капернаум…
— Заткни глотку, длиннополый! Сказал — тесно, сгинь!..
— Я отойду, отойду, человече Божий, почто гневаешься на брата своего?
— Эй, святой отец, подь ко мне, у меня под боком сло- бодно и тепло, — приподнялась оборванная, грязная, пьяная и старая мегера.
— Не соблазняй меня, дщерь Евы. От юности моей убо- яхся соблазнов мира сего и
Грубый толчок угрюмого мужика прервал его речь, и он сразу вылетел на середину прохода.
— Го… Го… Го… — одобрительно загоготала ночлежка.
— Хорошень его! Что он, дверями, что ли, ошибся? За монастырь ночлежку принял?
— Аль не пондравилось, отче? Что спину–то почесываешь? — толкнул его какой–то оборванец.
— А ты дай сдачи! К воронам, брат, залетел — по–вороньи и каркай.
— Господь Бог наш заповедал ненавидящих тя прощать и за врагов своих молитися…
— А ты обедню–то брось служить! А то как бы по тебе панихиды не запели, — снова гаркнул угрюмый мужик.
— Ой, батюшки, убил! Ой, помогите! — выскочила из угла девица с грубо раскрашенным лицом, одетая в яркое, грязное платье. Платок с головы был сдернут, волосы растрепаны. Ее догонял ражий детина.
— Давай деньги, сукина дочь! — звонкая пощечина огласила ночлежку.
— Ну–ну, Федюха! Бей с умом, патрета Маньке не порти — спросу не будет, — раздался с нар чей–то голос.
Вдруг дверь широко распахнулась и, в клубах свежего воздуха, с гармошкой в руках, подплясывая и подпевая частушку, появился рыжий, веснушчатый молодой парень. Лицо его оживляла пьяная улыбка человека, довольного всем и всеми.
— Что за шум?.. Мир честной компании!
— А-а, Санька удалая головушка!
— Что давно тебя не видать было?
— Где пребывал–проживал? — раздалось со всех сторон.
— Я у тятеньки бывал Под мосточком проживал И-их я! Их–яа! Их–я–да-я!
Заплясал парень, а из глаз так и брызжет веселье. На нем розовая разорванная рубаха, топорщась и пузырясь, тоже будто подплясывала.
— Эй, дьявол! Спать пришел, так спи, а то живо выставлю!
— Э-эй, лорд–милорд, Личард Львиное Сердце! Что так грозен? Аль я тебе помешал?
— Коли б не мешал, я б тебе и не говорил.
— Наше вам с кисточкой! Да коли ж русскому человеку веселье мешало? Вот весна идет, всякая букашка радуется, и у меня в грудях… слушай–ка, — во! — ударил он себя в грудь. — Гудет, песня просится. Э-эх, закручу горе веревочкой, да и на Волгу–матушку. Живи — не хочу!
— А у меня тут, — ударил себя в грудь выступивший на середину угрюмый мужик, — тоже гудет, только не веселье, а тоска–кручинушка.
— Да неужли тебе, мил человек, разогнать ее нечем? На Волге тесно, — в степи кинься. Широка, привольна наша мать-Рассеюшка… Э-эх, ты!..
Ходи
Тоску–горе медведь ешь!
Э-эх, ты, ты–да–ты,
Эх, ты–да–ты–да-ты.
— Эй, Санюха! Обувка–то у тебя в каком модном магазине куплена? — подмигнула ему Манька.
— Моя–та? — поглядел Санька на свои ноги, из которых на одной была опорка, а на другой рваная калоша, — чем не обувка?.. Я в своих туфлях гляди–ка как трепака откалываю…
Пойдем, девица, со мной,
Под мостом устроим дом…
Обхватил он Маньку.
— Пш–ла, рвань! — отмахнулась та.
Санька дернул гармошку, подбоченился и пустился в пляс.
Не хотят любить коль девки,
Так напьюся я горелки,
Эх ба–а–рыня, — су–да–а-рыня,
Барыня–сударыня, сударыня–барыня…
— Не пляши, говорю! Душу выматываешь!
— Я-то, голубь? А ты выпей, полегчает. Глянь–ка вот — пронес…
Вытащил из кармана порядком отпитую бутылку и протянул угрюмому мужику.
— Пей, мил человек, всякую кручину как рукой снимет…
Вот и я, молодчик красный,
Поглядите, сколь прекрасный Эх–я–я-да-я,
Э–х–я-да я.
Снова заплясал Санька.
— Сгинь, черт… убью! — сверкнул на него глазами, отрываясь от бутылки, угрюмый мужик. — Говорю, в грудях тоски полно… Не мути…
— Да как ты меня убьешь, голубь? Всякая мертвая душа упокоения себе требует, а я вот — плясать хочу… Да и куда ты меня приткнешь? У Бога меня не примут, потому я там с гармошкой к ангельскому пению не приспособлюсь, да и Господа обеспокою, а…
— К черту на рога отправлю! Плясун проклятый!
— Э-эх, голова! Да у черта, по писанию, плач и скрежет зубовный полагаются, да еще гиенна огненная, а я…
Моя глотка водки хочет, А душа веселья просит, Эх, ба–арыня, су–д–а…
Фь–ю–ю… прорезала воздух брошенная сильной рукой бутылка… С мягким цоканьем ударилась об висок Саньки и мелкими брызгами рассыпалась по асфальтовому полу…
Санька пошатнулся, как–то нелепо взмахнул руками и рухнул на пол… В голубых глазах еще не остыло веселье, на губах дрожала улыбка, плечо здорово вздернулось, рука не выпустила гармоники, а правая нога слегка подогнулась, как будто готовилась пуститься в пляс.
Тихо стало… Полет мухи услышишь…
Угрюмый мужик посмотрел на Саньку, тряхнул головой, точно отбрасывая докучливые мысли, перекрестился и протянул руки…
— Вяжите меня, православные! Душа покаяния просит… Сколько времени по святым местам ходил — почитай, везде был… не полегчало… Упокойники замучили… а теперь еще Санька на душу лег. Братцы, ведь это я прошлым летом в Борках полковника убил.
Ловко щелкнул вынутыми из котомки стальными наручниками странник, сдергивая на ходу скуфейку и бородку.