За закрытыми ставнями
Шрифт:
Она тоже замуж вышла за вдовца — на детей. Только бы из своей деревни подальше уйти — на жену Гришину не глядеть.
Муж не обижает ее, нет: хороший, сердечный. На деток его тож нельзя пожаловаться, а своих Бог не дал.
Только вот душа все болит! Нет места ни в доме, ни в лесу, ни на поле…
— Гриша, сокол мой ясный! Не забыть мне тебя!
Упала на сухую придорожную траву — плачет, заливается…
* *
Поздний вечер. На селе кончается жизнь. Все натомились — страдная
Особенно тяжело приходится бабам. На поле работа сморила — спины не разогнешь, а дома скотину нужно убрать, ребят досмотреть, всех напоить, накормить, за всеми убрать. А легла — как мертвая. Только, кажется, глаза свела, а уж пастух трубит — нужно коровушку доить, в поле гнать.
Тяжела ты, долюшка женская!
Мудрено ли, что вечером иногда и неласково странный люд примешь? Много больно их тут. Все идут, идут… На пути село. Вот и сегодня двух богомолок на гумне устроила, глянь, — третий идет. Ах, надоедные! Иди вот, ложись под навес!
А одна бабенка молодая, а чуть живая идет. Надо бы ей молочка отнести, да силушки нет. Кажется шага одного не сделаешь… Свалилась баба — уснула…
Затихло село… Все спят сном измученных людей… Даже собаки уснули… Кого тут караулить, да и от кого?.. Завтра и им надо вставать чуть свет. Дело — не дело, а побегай- ка по жаре целый день за хозяином с поля на гумно, с гумна на поле. Поневоле язык высунешь. А ночь придет — и не до караула.
И крепким сном спят все Рябчики, Жучки да Азорки.
Но не все спят на селе. Шевелится кто–то под навесом. Вздохнул раз, другой — тяжело так. Слышно, что от какой- то боли вся грудь надрывается.
Вышел за ворота…
Спит село, все белым лунным светом залитое. Легкий предрассветный ветерок в садах чуть–чуть вишневые листочки трогает. Пробежал по лицу странника, волосы его шевельнул таково ласково — точно мать, когда он был маленький.
Да полно, уж был ли он когда–нибудь маленьким? Не веки ли вечные так странствует, покоя не найдет?
Сейчас из Соловков идет — в Киев пробирается. А там, если не простить Господь, может и на Афон пойдет…
На пригорке церковь. В лучах месяца искрится крест.
Опустился на колени, упал головой на пыльную дорогу… Тише, уймись и ты, ветерок. Здесь человек исстрадавшуюся душу к престолу Господа сложил… Тише!..
* *
Не спится Груне. Дыхания нет, грудь стеснило.
Шатающейся тенью вышла она из гумна.
«Село–то как растянулось–раскинулось и, впрямь, им тут привольно. Наше Черкизово лесом опоясано — стиснуто. Жмитесь–де, человеки, друг к дружке теснее: во взаимной помощи — сила».
Взаимная помощь?! Да когда же человек человеку другом бывает? Не друг он, а зверь лютый. Каждый норовит себе больше урвать, а то и так просто без
Гришу отец родной в землю загнал, — а она? Сколько городов, сель, деревень исходила… Нет места, нет покоя!
Человек у нее душу вынул, да вместе с Гришей в землю закопал…
На селе все, до единой душеньки, спят: наработались, устали. А она вот все ходит да бродит.
Господи, есть ли еще у кого на душе тягота такая!
Муж отпустил. Уж какая она ему теперь помощница? «Иди, — говорит, — с Богом, может, покой найдешь!»
Денег на дорогу давал — не взяла. Поклонилась ему в ноги да Христовым именем и пошла.
— Ничего, дойду…
Подняла к небу полные слез глаза, неслышно, точно по воздуху, к церкви идет. Руки, как у лунатика, вперед протянуты.
Споткнулась.
На дороге, распростертый в пыли, человек лежит. Даже не шелохнулся — не почувствовал.
Мертвый?
Какое! Рыдает глухо, надрывно, головой к земле изо всех сил прижался.
Когда женщина плачет–убивается, жалко ее до слез, а вот когда такой великан–мужчина зарыдает — жутко становится!
Тростинку и ветер клонит, какая же буря этакий дуб с корнем вырвала да на землю бросила?
Кто и с каким утешением к нему подступиться осмелится?
Стоит над ним Груня, не дышит, мужские рыдания слушает, а ей самой на душе все легче и легче становится. Крест ее пригибать к земле перестал. Какой же он был легонький.
Сердце в груди расти и расти начало. Большое — во всю грудь — стало и до краев любовью и жалостью к страждущему ближнему наполнилось.
Нагибается ниже и ниже. Тихо, бережно за плечо тронула.
— Брат мой!..
Вскочил, руки вытянул. Из широко раскрытых глаз ужас светится, зубы мелкую дробь выбивают, и даже волосы — не то их ветерок тронул, не то они дыбом поднялись.
— Сестра? Ты? ты? Боже мой! выше сил! Куда идти? Где спрятаться?!.. За что? Я тебе никакого зла не сделал, за что мучить пришла?.. Не приближайся, уйди!.. Христос с тобой … Да воскреснет Бог!..
— Что ты, опомнись! — воскликнула отшатнувшаяся от него Груня.
Сжал руки — даже пальцы хрустнули. Провел рукой по глазам, по лбу…
— Ты кто? Почто меня тронула? Подслушать?! Предать хочешь?..
— Что ты? Зачем? Лихо мне стало, душно. На вольный воздух вышла… По святым местам я…
— Лихо тебе? Душит? Мучит кто?.. — Подошел, наклонился к ней. — От кого бежишь по святым местам? — спрашивает шепотом.
— Покойника забыть не могу… а тут ты вот об землю бьешься… душа и не вытерпела.
— Что же, он тебе грозит, покойник–то? — положил ей на плечо руку, а у самого глаза как у волка горят, дыхание со свистом вырывается.