За землю отчую.

Галинский Юрий Сергеевич

Василько чувствовал себя счастливым. Невольно даже размечтался, как хорошо было бы отличиться в сражениях, чтобы князь Константин Иванович наградил его серебром, и он смог бы выкупить из ордынского рабства отца, его жену, что заменила им с Пронькой мать, братьев и сестер, родившихся в неволе. Понадобится много серебра, а может, и золота, но он раздобудет их: станет строить ладьи и струги для князя, ведь как ловко у них с Пронькой это получалось!.. И впервые почувствовал, что его потянуло к мирному житью-бытью, к любимому делу.

С рассветом просыпались воины, шли к речке умываться и поить лошадей.

Почти все порубежники уберегли своих коней и оружие, но были воины и без щитов и шлемов, некоторые даже ранены. Это соединились остатки двух сторожевых станиц, дозоривших в степи, и воины, которым удалось спастись после схватки с татарами при обороне порубежного острога. Они поведали Васильку о том, что битва произошла в непосредственной близости от стен острога. Обе станицы — та, что возвращалась из дозора, и та, что шла ей на смену, встретились недалеко от переправы через Упу. Крымчаки Бека Хаджи вынырнули из тумана, густой пеленой окутавшего утреннюю степь, словно с неба свалились. Закипела ярая сеча. Врагов было намного больше, чем порубежников. Русские воины, теснимые татарами, стали отходить к Уне—перейти вброд обмелевшую степную речку. Если бы не туман, вряд ли бы им удалось пробиться к острогу. Ордынцы не собирались нападать на крепость, но, когда по наказу острожного воеводы были открыты ворота, чтобы впустить своих, крымчаки на плечах отступавших ворвались внутрь укрепления. Части русских воинов — дюжинам двум — удалось отбиться и скрыться в лесу. Позже к ним присоединились еще несколько человек, ускакавших ранее в степь.

Начальным над собой оставшиеся в живых порубежники признали Василька, он был единственным из уцелевших десятников острога. Посоветовавшись, решили пробираться в Тарусу, чтобы присоединиться к дружине князя Константина Ивановича.

ГЛАВА 13

В тусклом свете ущербной луны, хватаясь руками за росшие по обрывистому склону кусты, двое людей осторожно спускались в Мешалку — крутой, глубокий овраг, образованный руслом давно высохшего ручья. Наконец добрались до дна оврага и зашагали по направлению к речке Каре, блестевшей неподалеку. Пройдя немного, передний остановился и заухал, подражая сычу. Из темноты откликнулись. Зашелестела листва кустарника, из него вышли несколько человек.

Ну, что там, Клепа? — нетерпеливо спросил атаман лесовиков.

В Серпухове никого нет.

Верно, никого — ни ордынцев, ни горожан. Одни псы да воронье над мертвыми. А град выжгли дотла поганые, костяная игла им! Только обители божьи целы, да и то все там пограблено...— затараторил Митрошка.

Выходит, и корму там не сыщем? — разочарованно протянул кто-то из ватажников.

Поищем, так сыщем. Чай, у святых отцов должно быть припрятано в тайниках,— уверенно сказал Гордей и торопливо добавил: — Вот что, молодцы, надо идти, пока темно...

Поднимались молча, слышалось только тяжелое дыхание людей и шум осыпающейся земли. Выбравшись из оврага, ватажники оказались в глухом лесу, вплотную подступавшем к его склонам. Дальше их повел Митрошка. Уверенно раздвигая руками ветки, он некоторое время продирался напрямик через кусты и вскоре, отыскав стежку, вывел всех на дорогу, что вела в Серпухов...

Еще не начинало светать, когда лесовики, ежась от холодного

ветерка, подошли к окраине города. Ни крика петуха, ни собачьего лая... Над пепелищем Серпуховского посада тяжелой глыбой нависла тишина. Гарь пожарища и смрад разлагающихся трупов подкатывались к горлу, вызывали тошноту.

Другой дороги нет, что ли? — недовольно спросил атаман у Митрошки.

Так завсего ближе, Гордей. Сей час курган обогнем и к балке, где Сернейка течет, выйдем. А там и обитель недалече. Появимся, как с крыши свалимся.

А ежели обойти?

Можно и обойти,

Так чего ж ты, костяная игла тебе!..— сердито выкрикнул вожак лесовиков — он чуть не подвернул ногу, свалившись в яму.— Давай в обход!

Тут и впрямь идти нельзя — то об мертвяка споткнешься, то о бревно. Эт, куды завел баламут...— поддержали его остальные.

Погоди, атаман,— вмешался Клепа.— Митрошка давеча сказывал — леший там в ночи меж гор гуляет.

Тьфу!.. Нечистого в ночи помянул — беды не оберешься,— закрестились ватажники.

Верно, Гордей, верно! — выкрикнул Митрошка.— Истинный крест, шабашит тама на Афанасьевской и Воскресенской горах с теми, что на метле летают,— не решаясь произнести «ведьма», уже шепотом заключил он.

Коль так, дело гиблое...— смиряясь, буркнул атаман.

Миновав наконец руины посада, ватажники обогнули

большой курган, что темной громадой возвышался справа от них. До нашествия ордынцев на его вершине располагался город, обнесенный высокой деревянной стеной со стрельницами по углам; теперь он был почти сожжен и разрушен. Внизу, в поросшем лесом глубоком овраге, едва слышно шумела Серпейка. Пройдя вдоль речки, разбойники остановились у оборонительной выемки, прорытой между курганом и Ильинской горой. Здесь, по словам Митрошки, было удобное место для переправы. Посоветовавшись, решили ждать рассвета.

Спустя немного времени на востоке, над гребнем леса, появилась узкая серая полоса. Медленно отступал перед нею ночной мрак. Меркли золотые искры звезд, побледнел, растаял рог месяца. В туманной дымке стали вырисовываться очертания двух высоких холмов, прозванных в народе Воскресенской и Афанасьевской горами. Из леса донеслась перекличка птиц. Небо быстро светлело, окрашиваясь на горизонте в лазоревый цвет...

Станица шла вдоль течения реки, пока она круто не повернула к Наре. Лес начал редеть. В просветах между зеленью дубов замелькали белые стены Высоцкого монастыря. Чем ближе подходили лесовики к отлогому холму, на котором стояла обитель, тем чаще встречались им уцелевшие избы. Верные своим привычкам, враги не раз-» рушали домов чужих богов и их слуг. Иногда попадались на глаза люди — видимо, трудними монастыря, что жили на его земле. Но, завидев вооруженных, они тут же прятались.

Обойдя почернелые от времени убогие избы и землянки Сельца, лесовики поднялись на холм.

Снаружи монастыря никого не было, но через каменную ограду, что окружала его, доносилась печальная песня. Под тихий перебор гуслей кто-то пел низким, грустным голосом:

Зачем мать сыра земля не погнется?

Зачем не расступится?

От пару, было, от конного А и месяц, солнце померкнули.

Не видать луча света белого,

А от духа ордынского

Не можна крещеным над живым быть...