За зеркалами
Шрифт:
– У нас есть сведения, что дети могли уехать в другой город. Вы слышали о «Тёмных катакомбах»? Катакомбы Дарка? Он принимает обездоленных детей отовсюду.
– Странно. Я думал, что чем меньше людей остаётся в приюте, тем больше вас это должно радовать.
– Но не ценой же жизни и здоровья моих воспитанников!
Чёрт! Не сумел сдержать возмущение и наткнулся на сузившиеся чёрные глаза.
– Ходят ужасные слухи о том, что приходится делать детям, чтобы выжить в этих нечеловеческих условиях. Я...я наслышан о них. О них писали ещё в прессе. Об этом ужасном месте...
Сказал и замер, потому что Дэй вдруг захохотал и хлопнул себя ладонью по колену, а после так же неожиданно и резко замолчал.
– Именно поэтому дети и сбегают туда? Потому что
– и снова резко склонился вперёд, и директор судорожно сглотнул, увидев, как почему-то заполыхал яростью взгляд Кристофера, - Или потому что в ваших приютах хуже, чем там?
Словно заворожённый, Арленс всё же смог отрицательно покачать вмиг потяжелевшей головой.
– Вы были в моём приюте...вы видели...
– И только поэтому я решил помочь вам с переустройством здания и территории к нему. Не требуйте от меня большего, мистер Арленс. Вы же не думаете, что я брошу все свои силы на поиски бедных сирот?
***
К чести Арленса, он с достоинством принял отказ, откланявшись почти сразу, не сумев, правда, скрыть дрожь ладоней и некое разочарование. Но хозяину дома было всё равно. Есть события, ходу которых нельзя мешать, какие бы благие цели ты ни преследовал. Это что касалось Арленса, естественно. Ведь у него самого цели и методы их достижения были куда грязнее и могли вызвать отвращение у доброго мистера Филиппа, узнай он хотя бы о части из них.
Провожая визитёра, поймал на себе внимательный взгляд Вилберна, стоявшего, подобно статуе, у входной двери, и впервые подумал о том, что, наверное, единственным, кто мог бы оправдать эти методы, был бы именно его управляющим. При одном «но», конечно. Что он никогда не узнает всей правды. Смерть...отца, может, и сплотила его с Джонсоном, но та хладнокровность и ледяное безразличие, с которыми верный слуга смотрел в глаза умирающего Дэя-старшего вплоть до последнего вздоха оного, не позволяла полностью довериться этому безобидному, на первый взгляд, старику. Впрочем, разве он не перестал доверять людям ещё в детстве? Кристофер. Его имя переводилось как «несущий Христа». В какой момент он предпочёл сбросить эту свою ношу и идти налегке, он понятия не имел. Но знал точно - дворецкий не мог не заметить этой перемены в молодом мистере. Оставалось лишь ждать, хватит ли тому смелости высказать свои подозрения ему в лицо.
ГЛАВА 14.Живописец
Он был разочарован. Он был разочарован и в то же время зол. Так бывает, когда даже малейшая деталь, самая незначительная, на первый взгляд, зависит не от тебя. Он ненавидел чувство потери контроля и приходил в состояние ярости и в то же время кратковременного бессилия в момент, когда понимал: на что-то в этом грёбаном мире, неважно на что, он не может повлиять. Обычно это состояние длилось недолго - условные пару минут, но это была пара минут, сравнимая с той, в которую сгорают в адских котлах грешники, когда важна каждая секунда пребывания в кипящем вареве. Когда тебя едва ли не рвёт от вони собственной палёной плоти, а уши раздирает от многоголосого замогильного воя всех чертей Преисподней.
Примерно с такими ощущениями он выслушал объяснение директора детского дома о том, что его Ангела...ЕГО Ангела отдали в семью. Отдали...об этом и речи не было в прошлый его визит. Хотя какая-то доля его вины в этом есть. Ведь тогда он упорно делал вид, что его интересует совершенно не этот мальчик. Тогда он и предположить не мог, что кто-то захочет его отнять у него.
Можно подумать, Ангел был игрушкой для парочки жалких идиотов, решивших поиграть в семью. Недоразвитые твари, развлекавшиеся за счёт чувств маленьких людей, волею случая или же безалаберности и жестокости подобных им мразей лишившиеся своей семьи. О, он ни в коей мере не отрицал роль семьи. Ни за что. Он, как никто другой, понимал, что семья в нашем мире - это величайшая ценность и главная ответственность человека. К слову, он с готовностью нёс свою ответственность.
Но всё это касалось семьи кровной. Родной. Когда основным фактором
Человечество на протяжении многих веков мало чем отличалось от этих зверей, и именно тогда оно было наиболее сильным. Когда не признавало право на недостатки. Сейчас оно становилось огромной, но всё же жалкой толпой двуногих созданий, никчёмных в свой слабости. Физические дефекты - слабость. Генетические недостатки - слабость. Воспитывать чужое потомство - слабость, ибо не смог создать своё. Да, он не верил в искренность и желание нести в мир такие призрачные ценности, как добро, надежду и прочий человеческий бред. Они выдуманы для идиотов. Просто так легче управлять этими идиотами. Ставить их в определённые рамки, выход за которые сделает их либо изгоями, отщепенцами, лишит возможности отстаивать желаемое силой.
Он знал, что ни один нормальный, здоровый мужчина не примет чужого ребёнка, как своего. Обратное говорило ему о неспособности этого мужчины продолжать свой род. Других причин он не видел. А нездоровые...о них ему было слишком многое известно, чтобы поверить в сказки о счастливых приёмных семьях. И это касалось не только мужчин. Он отлично знал, что из себя представляют женщины, и что значит для них свой и чужой ребёнок.
***
Так странно сейчас думать о том, что в какой-то момент его жизни все дни слились в один, долгий, непрекращающийся, казавшийся бесконечным. Впрочем, он был благодарен судьбе именно за то, что многие вещи из своего детства не помнил. Из той части, что была «до» этой истории. А точнее, вспоминал их как кадры художественного немого кинематографа, где акцент делался на действиях, а не на словах актёров. Сотни дней, тянувшихся один за другим, в каждый из которых он открывал глаза, вместе с другими детьми шёл на улицу, где они умывались в продуваемой небольшой коробке из старых деревянных досок, в которой был установлен рукомойник. Она была настолько узкой, что в ней помещался один человек, который должен был исхитриться одновременно наливать ледяную (он иногда удивлялся тому, что в любое время года вода там была ледяной) воду из старой ржавой кружки с искривлённой короткой ручкой и умываться. Ему всегда было неудобно её держать, то пальцы, удержавшие металл, коченели, то иногда он проливал воду на себя. Малыши ухитрялись заходить туда вдвоем и помогать друг другу мыться. Он до сих пор помнил, как через неделю после прибытия в приют предложил одной девочке вместе зайти в «ванную», а как только намылил крошечным твёрдым огрызком лицо и руки, то едва не задохнулся от неожиданности и дикого холода, когда та вылила ему на голову воду. Кажется, он запомнил навсегда её громкий, прерывающийся смех и ощущение студёной жидкости, стекающий за шиворот. Девчонка тогда выскочила из деревянной кабинки, а когда оттуда вышел он, то остановился как вкопанный, услышав громкий хохот нескольких десятков детей, указывавших на него пальцем.
Потом он узнает, что многих «новеньких» в приюте проверяли разными способами. Итогом проверки должно было стать решение - дружить с ним или сломать, увидев, как первое же неприятие дало хотя бы небольшую трещину. Он тогда не сломался, нет. Но и друзей не завёл. И он даже не задумывался почему. Может, потому что они посчитали его недостойным. А может, это именно ему не нужны были друзья в этом мрачном месте. Ведь он тогда не собирался задерживаться там надолго.
Он не жаловался воспитателям, даже когда его избивали ногами ребята постарше, потому что он посмел ослушаться их и, вместо того, чтобы уступить свою тарелку с похлёбкой, в которой в кои-то веки плавал небольшой заплывший жиром кусок мяса, он быстро её опустошил. Так и жевал, усердно работая челюстями и всхлипывая, корчась на полу от боли и стараясь прикрыть голову руками.