За зеркалами
Шрифт:
Да, он мало помнил о своём нахождении в детском доме до усыновления. Какие-то отдельные вспышки, словно кадры плохого дешевого кино, которые происходили не с ним. Точно не с ним, потому что сейчас он не ощущал ровным счётом ничего при их просмотре.
***
Обычно требуется определённое время, чтобы и воспитатели приюта, и сами дети обречённо поняли - это место стало твоим домом навсегда. В детдоме день рождения далеко не праздник. В детдоме очередной день рождения - предвестник беды, безжалостный палач, который, подобно кукушке, злорадно отмечает, сколько ещё осталось трепыхаться робкой, почти призрачной вере в удачу. И чем больше тебе лет, тем всё более тонкой, прозрачной, неуловимой становится эта продажная дрянь - надежда на счастье. А таковым в этом месте считалось только усыновление. Что, конечно, логично. Человеку, лишённому ног, никогда
Эти дети были лишены самого главного, что должен иметь каждый ребёнок. Здоровый ли, больной ли, смышлёный ли, глупый, красивый или же с явными физическими недостатками. Эти дети чётко понимали - счастье в семье. Не в количестве игрушек, не во внешности, не в положении в их жестоком, бескомпромиссном обществе. В семье, в защите и в любви. Сейчас ему становилось смешно от одной мысли, как же они все, и он в том числе, ошибались, не разделяя эти понятия. По умолчанию считая, что семья это и есть любовь и безопасность. О, так бывает редко. Гораздо реже, чем думал каждый из них и думает каждый из вас.
А ведь у него почти была семья. Почти. Та, которую он, видимо, по мнению кого-то всесильного, не заслуживал. Люди, забравшие его из Ада. Правда, ненадолго. Очень скоро после этого от болезни сначала слегла мать...он как раз только привык называть её так.
А после и отец. Он помнил, как стоял на коленях у постели отца и, глядя наполненными ужасом и неверием глазами, смотрел, как тяжело, как прерывисто поднимается и опускается когда-то широкая сильная грудь. Он смотрел и спрашивал того мужчину на кресте, прибитом над изголовьем кровати отца, что происходит. Его губы едва заметно шевелились, но он знал, что тот мужчина слышит его беззвучный крик. Крик, в котором он требовал ответа и обвинял одновременно. Крик, в котором спрашивал, чем мог провиниться ребёнок, какой он грех мог совершить, что мужчина решил забрать у него обоих родителей. Если это за ту девчонку, которую он толкнул в грязь при игре в догонялки, так он попросит прощения у неё...у каждого в их дворе за обиды, которые он нанёс. Или из-за разбитого старым потрёпанным кожаным мячом окна у вечно ворчливой старухи Стивенсон? Так он после того раза уже извинился перед ней и теперь каждый раз помогал женщине таскать тяжёлую сумку с продуктами на третий этаж в её крошечную квартирку, больше похожую на библиотеку. Она позволяла ему задерживаться, чтобы почитать при тусклом свете лампады истории о приключениях. Он как раз только-только познакомился с Гулливером, когда заболела мама, и ему пришлось ухаживать за ней, подобно хорошей сиделке, потому что её муж работал, чтобы покупать необходимые лекарства.
Всё же это страшно и несправедливо - вспоминать каждый свой проступок, пытаясь понять, какой из них стал причиной беды в твоем доме. Страшно просить прощения за него, а в ответ получать глухое безразличное молчание. Ещё страшнее - в одночасье понять, что тот мужчина на стене тебя не слышит. Потому что он всего-навсего деревянная крашеная фигурка без души, без разума, без сострадания.
Мальчик выкинул её в день похорон приёмного отца. Кинул прямо на крышку гроба, опущенного в землю. Тогда среди толпы знакомых, но таких чужих лиц он уловил ропот несогласия и осуждения. Кто-то даже захотел спрыгнуть вниз и достать деревяшку, а он еле сдерживал ухмылку, казалось, намертво приклеившуюся к губам. Странные люди. Странные и непонятные. Они принимают как должное смерть молодого, крепкого мужчины, сгоревшего от болезни буквально за месяц, но они ужасаются тому, что он выкинул ненужную игрушку в грязь.
Да, он знал, как они называли эту игрушку. Он знал его историю и когда-то усердно ходил с новоиспечёнными родителями в цирк, в котором смешно и нелепо разряженный человек с театральным благоговением и усердием рассказывал им её. Когда-то он даже верил этим историям. Когда-то он верил во многое.
Приёмная бабка отказалась привести его в свой дом. Правда, разве она виновата была в том, что не хотела чужого ребёнка? Брызжа слюной и качая головой с толстыми, дряблыми щеками, она кричала, что не собирается принимать ублюдка от неизвестной шлюхи. И что она всегда знала, что чужой выродок заведёт в могилу её идиота-сына, и это только его проблема и его вина в том, что он снова остался один, а у неё и так полно своих, настоящих забот и настоящих внуков.
Именно поэтому он принял новость о возвращении в приют довольно спокойно. Правда, всё же не смог не разрыдаться, когда увидел ту самую соседку-старушку, пешком прошедшею полгорода, чтобы попрощаться с ним. В руках она держала небольшую сумку с куском его любимого пирога с курицей и завернутой в старую газету книгой Джонатана Свифта. Она тогда сказала, чтобы он не переставал верить и что не всегда семья - та, в которой ты родился. Иногда семьёй могут стать абсолютно чужие поначалу люди. Надо только дать им шанс. Им и себе. Ещё один. Ведь плохое не может повторяться снова и снова, так?
Тогда он ей поверил. Тогда он хотел поверить во что угодно, просто потому что было страшно. Было очень страшно оказаться в незнакомом месте без надежды. Потом он решил, что старая женщина жестоко обманула его, и возненавидел её больше, чем кого-либо ещё. Теперь же он знал - она всего лишь хотела поддержать его, не позволить сломаться раньше времени, возможно, втайне уповая на то, что ему повезёт.
Ему не повезло.
***
Они ненавидели его. Они ненавидели и жутко завидовали ему. Он видел это в их глазах. Неприятие, непонимание, желание причинить боль любым способом. Не позволить покинуть стены приюта, в котором они останутся, а он не вернётся никогда. Дети. Нет более жестоких в своей озлобленности созданий, чем дети.
А он чувствовал себя тогда победителем, глядя на их вытянувшиеся лица, на сжатые кулаки и едва сдерживаемые слёзы, когда он прошествовал мимо них к своей новой семье. Правда, все мысли об этом растворились, как только он вошёл в старенький кабинет директора, где сидел мужчина в светлом костюме...он как сейчас помнил светлый, почти белый, костюм в тонкую голубую полоску и белую же шляпу с высоким цилиндром, которую тот держал в руках. А ещё там была женщина с тёмными волосами с проседью, собранными в высокую прическу. Она вскочила со своего места, как только он сделал шаг в помещение. Вскочила и остановилась, глядя на него расширившимися глазами. Тут же приложила ладонь к открытому рту и быстро посмотрела на мужчину рядом. А потом на него. И в её глазах...смешно...сейчас ему было смешно думать об этом, но тогда боль в её глазах почему-то заставила его поверить в то, что он нашёл свою семью.
Вера - страшная вещь. Она дарит крылья и она же беспощадно ломает их, чтобы с садистским наслаждением смотреть, как тот, кто ещё недавно взлетал к самому небу, с трудом ползёт в вонючей грязи, не смея даже поднять голову кверху.
***
Ей нравилось смотреть, как он рисует. Она никогда не говорила это ему лично, но он знал и без слов. Ловил в узкой полоске зеркала, висевшего на стене и видневшегося за темно-синей в мелкий жёлтый цветочек тканью, её внимательный поначалу взгляд, который через несколько минут его работы над очередной картиной словно заволакивало воспоминаниями. Он не сразу понял это. Со временем. Когда смотрел на неё за столом, пока она заботливо намазывала масло на белый хрустящий батон мистеру Аткинсону...Барри, как он просил называть его. Он только через годы понял, в чём была принципиальная разница между супругами. Барри всегда просил. Иногда уговаривал, отводя взгляд и лихорадочно растирая свои длинные ухоженные пальцы с аккуратно стрижеными ногтями. Вообще мальчику нравилось смотреть на Барри. Он даже вдруг поймал себя на мысли о том, что хотел бы быть похожим на него - таким же сильным, высоким, красивым по-настоящему, по-мужски, без этих вычурных цветных или до остервенения ярких белых лакированных туфель, которые обувал их сосед, выходя из дома, и над которыми Барри украдкой потешался, подталкивая локтем приёмного сына, стоявшего рядом и еле сдерживавшего смех при взгляде на неуклюжего разряженного франта, громко насвистывавшего очередную услышанную на радио композицию.
Потом Барри предлагал ему скоротать время до завтрака и сыграть партию в шахматы, где обязательно проигрывал парню, намеренно громко сокрушаясь поражению и хлопая раскрытой ладонью по колену. Да, Барри Аткинсон был просто отличным человеком, таким, на которого хотел бы равняться любой мальчишка его лет. Если бы не одна его слабость. Сейчас-то он был уверен: Барри будто заранее извинялся перед ним за то, что буквально через час уедет из дома и оставит его одного. Хотя нет. К сожалению, не одного. А с ней. С той, которая и была слабостью Барри. С Гленн.