За зеркалами
Шрифт:
И застонать в бессилии, когда он нервно рванул меня к себе, а у меня из глаз брызнули слёзы.
– Натаааан...уходи.
Сжимая руки в кулаки, потому что я не хочу просить...и в то же время понимаю, что иначе он не уйдет. И Дарк остановился. Застыл, безмолвно смотря в моё лицо
А после закусить губу, когда в беспросветной ночи его взгляда сверкнули яркими звездами ярость и ненависть. Натан медленно вытащил пальцы и, проведя ими по моим губам, облизнул сам, не отводя глаз от моего лица. Медленно, словно прощаясь. А потом он ушёл.
ГЛАВА 12. Живописец. Ева
Он был зол. Нет, он был в бешенстве, которое, сколько ни пытался скрыть, всё же проступало на его лице, иначе как объяснить то, что от него шарахались прохожие на улице? Эти никчёмные, забитые своими жалкими проблемами людишки инстинктивно пропускали его, отстраняясь, стараясь случайно не задеть даже в толпе. Там, где казалось невиданной роскошью
Он усмехнулся, думая о том, что не так часто мог быть настолько честным с самим собой. Те часы, в которые продумывал до мелочей очередной план, и ещё более короткое время, когда, наконец, воплощал его в жизнь. И он ненавидел весь остальной мир за то, что вынужден был таскать на своём лице эту чертовую маску серости, которую навязали ему окружающие. Маску, в которой он задыхался от вони, забивавшейся в ноздри и рот, от неё «резало» глаза так, что приходилось сдерживать слёзы. Отвратительная уродливая накладка из человеческой кожи, которую приходилось натягивать на лицо каждое утро и снимать далеко за полночь, когда весь мир, презираемый им, наконец, погружался в сон, и он мог отпустить на свободу всех демонов, подобно микробам кишевших под кожей.
Да, весь этот лживый городишко, весь этот сраный мир, основанный на псевдо-ценностях не просто был ему омерзителен. Он его вводил в состояние ярости своими лживыми, смехотворными приоритетами, которые вдалбливались в голову человека. Никчёмнейшего создания во Вселенной, на его взгляд. Наименее приспособленного и достойного жизни существа животного мира. Себя он, естественно, ставил куда выше обычного человека. Чего уж там...они сами поставили его выше своей толпы, присвоив имя и источая самый настоящий панический ужас в своих разговорах о нём.
Он обожал наблюдать за животными. За любыми. За птицами, рыбами, насекомыми. И его всегда восхищала тупость людей, которым ввинтили в голову понятия о собственной мощи, в то время, как человек был наислабейшим из всех существ. Он вспоминал, как когда-то ходил с отцом на охоту, правда, отец тогда просил его не говорить никому об этой их вылазке. Он помнил до сих пор, как озирался вокруг с открытым от восхищения ртом, разглядывая буйно растущие деревья и яркие, такие нежные и красивые цветы. В тот день он сорвал на обратном пути для матери целый букет, чтобы по дороге домой, трясясь в стареньком грузовичке отца, сплести для неё красочный венок.
Отец нервничал и одновременно предвкушал предстоящее мероприятие, не забыв напомнить ему о необходимости молчания. Причину сын понял, когда увидел олениху, встрепенувшуюся на лапы после того, как она услышала тихий звук их шагов, утопавших в мягком травяном ковре. Отец, опытный охотник и меткий стрелок, вскинул ружьё и застрелил животное, радостно вскрикнув, когда оно вначале застыло, словно ошарашенное, а после второго выстрела грузно повалилось на бок на густую зеленую траву. Но мальчика тогда удивила и привела в восхищение не сцена запрещённой охоты, а маленький оленёнок, неустойчиво стоявший на ногах возле своей матери. Такой крошечный и грязный, покрытый слизью (отец после подтвердил, что, скорее всего, олененок родился незадолго до того, как они наткнулись на парочку), он неуверенно стоял на своих длинных лапах, слегка раскачиваясь из стороны в сторону и нервно дёргая ушами. Новорождённый, но уже готовый спастись бегством в случае опасности.
Через несколько месяцев он будет с презрением и откровенным недоумением смотреть на новорождённого человека. Он будет пытаться воззвать в себе хотя бы толику того умиления и любви к нему, которые услышит от других людей...но не испытает ничего, кроме некой жалости к тщедушному маленькому существу с крошечными тонкими ручками и красным лицом.
Слабые. Люди были такие слабые от своего рождения, в отличие от зверей. И всё же упорно несли в себе уверенность в собственной значимости. Венец эволюции...Как же ему смешно было слышать эти высказывания. Ему нравилось ставить на колени таких простачков, отнимая у них самое ценное. Абсурдные поступки глупых людей. Возводить в ранг высших ценностей то, что тебе не принадлежит никогда. Чужая жизнь. Дети. Он смеялся. Он громко хохотал внутри себя, там, под маской величайшей скорби, глядя на то, как убиваются одни твари, когда он отнимал жизнь у других. Идиоты, под гнётом общества называвшие смыслом своей жизни детей. Это было действительно смешно. Ведь он уже знал, а им предстояло узнать лишь в конце своего пути, что настоящий смысл жизни заключался в самой жизни. В простом существовании в этом времени в этом пространстве среди этих людей. Ничего великого. Никакой божественной, высшей сути. Всё обыденно и элементарно. Но вот насколько красочным и многослойным будет этот самый смысл зависело только от самого человека. К сожалению (хотя нет, он всегда был честен перед собой и не сожалел ни об одной твари, окружавшей его), многие из них даже не представляли, как добиться этой многогранности. Боясь быть осуждёнными, непонятыми, стать изгоями, они засовывали глубоко в задницу свои самые откровенные мечты и самые ужасающие мысли, предпочитая безликую бесцветную однослойную повседневность
***
Возможно, кто-то назовёт его психом. Те самые трусливые людишки, дрожащие в суеверном страхе перед сулимым наказанием. И неважно, в чём оно состояло для них. Они заслуживали его презрения только из-за наличия этого самого страха. И он с готовностью презирал, в своем сознании представляя их жалкими букашками, которых можно раздавить носком ботинка в любой момент, как только тебе надоест наблюдать за их передвижением. Всего одно движение - приподнять часть ступни и с улыбкой слушать, как что-то тихо хрустнуло под ногой.
Он остановился, оглядываясь по сторонам в поисках такси. В воздухе закружились мокрые снежинки, он посмотрел наверх и нахмурился, увидев затянутое тёмными тучами небо. Тяжёлые, они походили на грязь, щедро размазанную по небу.
Откуда-то сбоку раздавались голоса, явно спорившие на повышенных тонах, но он даже не обернулся, краем уха уловив отдельные фразы.
«Господа нашего», « ...не пропустить мессу», «...исповедаться».
Беседы ни о чём. Иногда ему хотелось подойти к одному из таких идиотов и, полоснув его остро заточенным лезвием ножа, который он всегда носил с собой в кармане пальто, смотреть, как тот истекает кровью. Смотреть, как взывает к этому своему Господу, моля о пощаде. Он прокручивал в своей голове раз за разом всю сцену этого великолепного действа. Иногда ему казалось, что он знает, какой будет в этот день погода, как будет трепать волосы и полы его длинного чёрного пальто ветер. Он ощущал, как нещадно будут вонзаться в лицо снежинки. Почему-то в его воображении это событие происходило неподалеку от церкви. Нет, он не видел ни разу её раздражающего до нервной сыпи очертания в своей голове, но отчетливо слышал звон колоколов в момент, когда придуманный им ублюдок падал на колени, схватившись ладонью за перерезанное горло. Он так явно представлял, как хлещет между пальцев кровь, в своем сознании он даже слегка отходил назад, чтобы не запачкать обувь этим дерьмом и без ущерба для своего наряда смотреть, как окрашивается бордово-красным грязный снег. И он точно знал одно: до сих пор ни разу не сложились все части мозаики так, чтобы эта сцена, наконец, воплотилась в реальности. Каждый раз не хватало какой-либо мелочи: или колокольного звона, вызывавшего такую привычную тошноту, или высокого тополя у старого четырёхэтажного дома, возле которого должен был упасть верующий придурок, или цвет ботинок и шляпы на будущем трупе. Но он любил ждать. Он любил предвкушать то или иное важное событие, представляя каждую мелочь так явно, что иногда казалось - он не придумал, а видел всё собственными глазами.
Выругался, когда заморосил дождь, смешанный со снегом. Впрочем, он любил дождь. Он так походил на слёзы.
Такси, громко взвизгнув тормозами, остановилось, и он резко заскочил внутрь.
– К катакомбам, - не смотря на водителя и чувствуя, как начинает таять гнев. Впрочем, он привык жить с ним, тщательно скрывая это чувство даже от самого себя. Бросил взгляд на часы и расслабился. У него было в запасе несколько минут для того, чтобы собраться с мыслями. И самое главное - он не опоздает. Не должен опоздать. Закрыл глаза, ощущая, как по телу медленно магмой растекается предвкушение. Каких-то полчаса, и он увидит своего Ангела. Впервые пошлый религиозный термин вызывал не отвращение, а эмоциональное возбуждение. Всё ещё не открывая глаз, он позволил теплой энергии неторопливо вплетаться в кровь, подогревая её, будоража, вызывая желание приставить пистолет к затылку жирного придурка, сидящего перед ним, с требованием поторопиться. Но он подавил в себе эту блажь. Ничто так не разогревает аппетит, как голод. Он и является лучшей приправой к любому блюду. А человек чувствовал себя очень голодным. Особенно когда остались считанные минуты до встречи с Ангелом. Перебирал пальцами в воздухе, вспоминая, какие мягкие, почти шёлковые у Ангела волосы. Он дотронулся до них всего лишь раз, и в тот единственный раз ему пришлось сжать зубы, чтобы не застонать вслух, когда от этого прикосновения так сладко заныло во всём теле. Пальцы сжались в кулаки, когда представил, как широко распахнутся светло-карие большие глаза мальчика, когда он позволит себе большее, чем просто приобнять его. Он тяжело выдохнул, вспомнив, каким очаровательным, всё ещё по-детски наивным был приоткрытый от удивления рот с пухлыми губами. Ангел, не веря своему счастью, рассматривал подарок, который он ему дал.