За зеркалами
Шрифт:
– Уверен, моя девочка. Ещё как уверен. Мы ведь не знаем ничего о его мотивах.
– Разве имеют значение мотивы с моральной точки зрения, если эта тварь убивает детей?
– Он может считать, что избавляет их от чего-то более страшного.
– Именно поэтому насилует их после смерти?
– Как вариант - чтобы не причинить им боли при жизни. Или наказывая их родителей за проступки, или наказывая самих детей за какие-то грехи. Мы не можем знать наверняка, что творится в его голове, с какой целью он делает это.
Невольно отшатнулась от него, пытаясь понять, сарказм ли это...но Флинт был до отвращения собран и спокоен, уверен в своих словах.
– Не бывает абсолютно плохих людей, моя дорогая. Как и абсолютно хороших. Человека нужно судить не по делам, а по мотивам его дел. Ты ещё слишком молода, чтобы согласиться со мной, но когда-нибудь, к сожалению, ты придёшь к той же мысли.
– Я никогда не приду к мысли о том, что можно
– Со временем мы начинаем оправдывать куда более худшие вещи.
Он словно не мне сказал, а себе. Тихо, так тихо, что я вынуждена была приблизиться на шаг, чтобы расслышать. Смотря, как он вдруг замолчал, обратив своё внимание куда-то в пол, к концу рабочего дня уже выглядевший грязным. Лакированный носок черной туфли судмедэксперта прошёлся по неглубокой рытвине, оставшейся после того, как тяжёлый письменный стол был перенесён поближе к окну.
Неожиданно Гарри резко голову вверх вскинул и как ни в чём ни бывало своим естественным скучающим тоном проинформировал:
– Не было обнаружено явных следов прижизненного насилия ни на одном из трупов. Естественно, мы не говорим о следах веревок вокруг запястий и на ногах жертв, а также о ране, нанесенной ножом.
– Перерезавшей им горло, ты хочешь сказать.
– Именно, - он кивнул, соглашаясь со мной, - кстати, я, конечно, в своем заключении этого не написал, но тебе скажу: на мой взгляд, наш парень относился довольно бережно к своим жертвам.
– Бережно? Флинт...как давно ты не брал отпуск?
– Гораздо дольше, чем ты здесь работаешь, милая. Прислушайся ко мне, девочка. Можешь, конечно, не брать мои слова в расчёт, но всё именно так, как я говорю: этот больной психопат, как ты его называешь, довольно аккуратен с мальчиками.
– Ну, конечно, именно поэтому использует нож, а не верёвку, и именно поэтому вырезает на лицах детей слёзы.
– Тебе предстоит узнать, что означает этот ритуал. Но я не нашёл ни одного следа от пощёчины...если мы представим, что это взрослый мужчина, ударивший ребенка, схвативший его сильно, то на нежной коже должны остаться гематомы. Но их нет. Более того...дьявол...у меня ощущение, что ему не приходилось применять силу, чтобы усадить их на стул и связать. Словно они сами добровольно позволяли ему сделать это.
По позвоночнику вверх, к самому затылку - мурашки страха. Сглотнула, чувствуя, как онемел язык, и автоматически, сама не знаю зачем, повернулась к Люку, чтобы встретиться с его задумчивым взглядом. И мы оба знали сейчас мысли друг друга. Знали, как минимум, одного человека, которому каждый из этих бывших беспризорников доверял как самому себе.
– А родители?
Голос Люка прозвучал приглушенно. Перед глазами почему-то возникла фотография его сыновей. Два темноволосых мальчика, старший из которых гордо подбоченился, выпятив грудь колесом и надев на голову явно большую для него, видимо, отцовскую шляпу. Пальцы правой руки он засунул за подтяжку, а второй сцепил с ладонью младшего брата, широко улыбавшегося в камеру. Чёрно-белое фото, которое казалось более красочным и наполненным смыслом, чем сотни самых ярких нарисованных картин. Люк держал его на своём столе, прикрыв от посетителей за ворохом бумаг. Так, будто разрывался между желанием постоянно видеть их даже на работе и нежеланием демонстрировать своё счастье всему остальному миру. Впрочем, в связи с последним делом, я его отлично понимала.
– Несколько незначительных гематом на парочке детей. На лопатках, на запястьях - словно их сильно стиснули. А так - ничего особенного. Скорее всего, последствие воспитательного процесса у приёмных родителей.
Гарри пожал плечами, отворачиваясь к своему столу и начиная копаться в бумагах, давая тем самым понять, что всю информацию, которой он обладал, судмедэксперт нам поведал, а более ему нечего сообщить.
***
Я откинулась на спинку стула и протерла глаза подушечками пальцами. На мгновение зажмуриться, чтобы унять головную боль, теперь она пульсировала и под веками, обжигая своими короткими, но такими горячими и непрекращающимися вспышками. Протянула руку к маленькой баночке с лекарством, лежащей в верхнем ящике моего стола, и всё же не стала открывать его. Лекарство принёс мне Люк. Сказал, что не представляет, как живой труп может расследовать дело об обычных, мёртвых трупах, и что я обязана выпить эту отраву, чтобы прийти в себя и вернуться в работу. Возможно, он был прав. Скорее всего...но стоило мне открыть крышку, как в нос ударял запах из моего детства, и перед глазами появлялись ряды бутылочек с различными пилюлями, которые так любила моя мать. Запах, вызывавший тошноту даже по истечении долгого времени. Лучше перетерпеть.
Да вот только не получалось. Боль рвалась, ожесточённо билась под кожей головы о черепную коробку, металась в висках, вызывая отчаяние. Сколько чашек кофе я выпила, я понятия не имела. Совершенно. Кажется, последние
И я знала причину возникновения этого тумана. Как знала причину появления этой неприятной пульсации в мозгу. Она лежала на моём столе. Газета, на первый взгляд ничем не примечательная. Обнаружив её в своём кабинете, даже не придала этому значения Голову только посетила мысль, кто мог проникнуть сюда так рано, ведь я уходила смой последней, а утром пришла в отделение одной из первых. Приготовила себе кофе и села на стул, думая о том, что, наверное, сама принесла её на работу, потому что газета была старая, почти недельной давности. Возможно, захваченная своими мыслями, сама не заметила, как кинула её на стол, возможно, кто-то отвлёк в этот момент. Да я уже и не помнила. Только то, что вроде бы вчера ещё на моём столе её не было. Наверняка, лежала где-то в ящике, и я второпях могла не заметить, как вынула её оттуда. Автоматически открыла первую страницу, краем сознания отметив, что да, журналисты держат свое слово...или, если быть более точными, боятся санкций за любую публикацию о нашем маньяке. И тут же застыла, почувствовав, как горло обхватила обжигающе горячая ладонь. Перед глазами буквы пляшут, расплываются и снова стекаются воедино, а огненные пальцы всё крепче сжимаются на шее, не позволяя сделать и вдоха, впиваются безжалостно, прожигая кожу, вдираясь языками пламени в гортань, огонь печёт глаза, вызывая желание зажмуриться и никогда больше не открывать их.
«Не думай, что заставила молчать обо мне. Совсем скоро ты будешь обо мне кричать. Совсем скоро!»
Вырезанные из той же газеты, листы которой зияли крошечными пустотами, буквы, аккуратные склеенные прямо над заголовком последней отпечатанной статьи о маньяке.
Живописец вышел со мной на связь.
***
Нам удалось добиться запрета публиковать в газетах любую информацию о Живописце. Специальные люди отслеживали, чтобы приёмные родители и другие родственники и знакомые семей пострадавших не давали интервью. Молчание Абсолютное молчание. Словно не было серии жестоких убийств. Словно не лежали сейчас маленькие дети в земле, укрытые холмиками, как безмолвный укор моей работе. Затишье, которое должно было заставить нервничать Живописца, заставить его ошибиться...точнее, пойти на новое преступление. Господи...стоило подумать об этом, как надвигалось ощущение беды. Когда смотришь издалека на небольшую покосившуюся воронку, тянущуюся от земли к самому небу или же, наоборот, опустившуюся с неба на землю, чтобы снести всё, что на ней стоит. Смерч. Я подсознательно ждала, когда он обрушится, закрутив в своём вихре весь город, ведь жертвой мог оказаться любой...и меня, потому что каждая новая смерть - это вызов непосредственно мне. И нет, бушующий смерч выглядит захватывающе и красиво только на картинах или в книгах. Писателям и художникам удаётся описать его так, что замирает душа и хочется, да, порой очень хочется окунуться в эту безбашенную, неуправляемую стихию, преклониться перед её беспощадной и неоспоримой красотой. Я видела своими глазами смерч и я видела шторм. Это не красиво. Это не захватывающе. Это жестокая стихия, с которой невозможно справиться и остаётся только молиться, чтобы она не заглотила в свою бездонную пасть и тебя. Это разрушенные города и вырванные с корнями деревья. Это оторванные конечности, летящие в воздухе и затем резко падающие вниз, разорванные, растерзанные самой природой человеческие тела. Словно дань, которую было принято платить человечеству, и которую оно задержало. И сейчас я именно с таким ощущением и ждала следующего шага мрази, возомнившей себя богом и нагло забиравшей то, что считало по праву своим.
С этим ощущением и со свёрнутым листом газеты в кармане пальто. Поиски того, кто мог пронести газету в мой кабинет, окончились ничем. Ключ от него был только у меня, а дубликат - у дежурного, у которого он, как выяснилось, не пропадал. И непрошенным воспоминанием другая записка на моём столе. От другого мужчины...да, пока что я успешно подавляла внутренний голос, омерзительно тихо шептавший, что, возможно, и не от другого.
***
Я отправилась в катакомбы в тот же день, как получила весточку от убийцы. Отправилась, несмотря на то, что сама себя удерживала все эти дни от встречи с ним, несмотря на то, что сама же похоронила собственное принятое решение поехать в его "владения" сразу после...после того дня. Нет. Это не страх. Это нечто непонятное. Нечто странное, не позволившее встретиться с тем, чьё присутствие вводило в смятение и не позволяло размышлять рационально. С тем, чьё присутствие почему-то становилось странно необходимым. Чушь полная...но эта чушь происходила со мной, словно непонятный, немой фильм, дешевая комедия, в которой действия героев при монтаже забыли объяснить написанными фразами. И нет, я никогда не мечтала стать актрисой и играть какую бы то ни было роль по чужому сценарию. Мне были нужны ответы на вопросы, и я более чем была уверена - Дарк знает их, вот только не стремится и меня вводить в курс дела.