За живой и мертвой водой
Шрифт:
— Как хорошо, что вы зашли, как хорошо… — приветливо и загадочно улыбаясь, произнес Хауссер, подавая стул гостю. — Мы не виделись… Ну, конечно же, с тех пор, как расстались на Северном Кавказе. Целый год!
— Годы бывают разные, милый Томас, — возразил Оберлендер, и в его голосе послышалась нескрываемая горечь. — Этот год кажется мне десятилетием. Сколько событий, сколько несчастливых событий вместил в себя этот ужасный год!
— Конечно, конечно, — торопливо, с притворным сочувствием заявил Хауссер. Он досадовал. Так хорошо начавшийся было вечер бесповоротно
Он засуетился, расстелил салфетку на столе, достал из буфета тарелки с яблоками и печеньем, бутылку портвейна, рюмки. Перед гостем поставил высокую на тонкой ножке с золотым ободком поверху. Хрусталь искрился мелко насеченными ромбиками.
Оберлендер, рассеянно глядя в угол на стопки книг и газет, уложенных прямо на полу, отпил несколько глотков и отодвинул рюмку. Он понял, что Хауссер, хотя и принял его весьма любезно, не имеет намерения вести серьезный разговор. Это было обидно. Ведь он, Оберлендер, пришел сюда не для того, чтобы полюбоваться лысым черепом советника, а узнать новости, поговорить по душам. Все–таки их связывало многое, и они понимают друг друга с полуслова. Хауссер сейчас играет не последнюю скрипку в тайной политике. Однако он. решил помалкивать, не хочет даже похвастать. Хитрая, осторожная крыса.
Хауссера устраивало молчание, но он догадался, что гость обиделся, и спросил сочувственно, как спрашивают о состоянии тяжелобольного у его родственников:
— Что на фронте?
Оберлендер пожал узкими плечами, сказал саркастически:
— То, что пишут в газетах, — планомерно и успешно выравниваем эластичную линию фронта и сокращаем коммуникации.
— Но боевой дух в войсках по–прежнему высок, — мягко и наставительно подсказал Хауссер, как будто гость совершил оплошность, позабыв добавить эту обязательную фразу.
Оберлендер не ожидал такого свинства от коллеги. Он вздрогнул, в упор, пристально посмотрел на Хауссера, словно перед ним сидел другой, незнакомый человек. Но глаза советника прятались за линзами, как за двумя блестящими непробиваемыми щитами, и Оберлендер сдался, отвел глаза в сторону.
— Несомненно. Боевой дух наших войск не поддается описанию, — подозрительно бодрым тоном подтвердил он, вздохнул и в один прием допил вино.
Хауссер будто ничего не понял, удовлетворенно кивнул головой и снова наполнил рюмки.
— Между прочим, — сказал он весело, с оттенком гордости, — между прочим, Теодор, вы обратили внимание на рюмку, из которой вы пьете? Оригинальная вещица, не правда ли?
Оберлендер недоумевающе, пренебрежительно скосил глаза на рюмку.
— Ничего особенного. Хрусталь, очевидно.
— Да, но хрусталь Мозера! — воскликнул советник. — Девизом этой фирмы являются слова: «Стекло для королей. — Мозер — король стекла». Дорогой Теодор, вы пьете вино из рюмки Пилсудского…
Только тут Оберлендер заметил среди ромбиков матовый овал, на котором был изображен орел с золотой короной, с золотыми клювом и когтями.
— Вот как?! — губы Оберлендера дрогнули в насмешливой улыбке. — Задиристый польский петух. Голову повернул направо, на Запад… Но это точно? Рюмка маршала Жечи Посполитой?
— Не подлежит сомнению. Одна из трех уцелевших. Можете мне поверить.
— Да, я забыл, что вы коллекционер… — Оберлендер вертел в руках рюмку. — Забавно. Стекло для королей… И вот все, что осталось от маршала Пилсудского, некоронованного короля Польши, диктатора. Впрочем, от нас, возможно, не останется и этого…
Оберлендер с вызовом посмотрел на Хауссера. Советник молчал, толстые губы были сжаты, весь его вид — холодный, чопорный выражал неодобрение. Но Оберлендера уже прорвало.
— Боже мой, боже мой! — тихо, с душевной болью произнес он, сжимая обеими руками голову. — И все из–за нашей тевтонской тупости, высокомерного невежества. Я говорил, я предупреждал… Не только я, сам Розенберг придерживался моей точки зрения. Россия не Бельгия, не Франция — бесконечные пространства, неисчерпаемые людские резервы, дьявольская идеология марксистов… Нас не захотели слушать. Победило мнение этого безграмотного солдафона, толстого борова, ничего не смыслившего в восточном вопросе. Фюрер согласился с ним.
«Беда мне с этим гауптманом, — насмешливо и огорченно думал Хауссер. — Во всю глотку орать об ошибках Геринга и фюрера… Этого еще недоставало! Все–таки Оберлендер, несмотря на свой ум и знания, удивительно прямолинеен и груб. Ведь даже о самых неприятных вещах можно говорить, не прибегая к сильным выражениям, туманно, приглушенно, так, что непосвященный человек и не поймет, о чем идет речь».
Советник скрипуче кашлянул.
— Теодор, вы переутомились, я думаю, и излишне… ну, как сказать… несколько возбуждены.
Оберлендер снова пристально взглянул на советника.
— Господин Хауссер, не беспокойтесь. В своей корреспонденции я напишу все, как следует: настроение солдат на Восточном фронте прекрасное, боевой дух высок…
Он поднялся, одернул мундир. Хауссеру показалось, что его гость рассердился до такой степени, что решил уйти.
— Вы стали обидчивым, Теодор… — миролюбиво сказал советник. Он не хотел осложнять отношений с неудачливым коллегой, но и не собирался его удерживать.
Однако Оберлендер только прошелся взад–вперед по комнате и остановился перед Хауссером.
— Чего нам не хватило, так это того искусства, которым в совершенстве владели и владеют англичане. Их тонкости, хитрости! Блестящий опыт полковника Лоуренса нас ничему не научил. Признаюсь, я всегда завидовал этому человеку. Как это восхитительно: сражаться, одерживать победы, не теряя ни одного своего солдата. Короли и султаны, вожди племен, лидеры партий, вероломные политики и пылкие, честнейшие вожаки восставших — все они оказываются твоими марионетками, действуют согласно твоим планам, сражаются, гибнут, даже не подозревая, что их тянут тонкие нити, которые дергает твой палец.