Забег на невидимые дистанции
Шрифт:
Общаясь по телефону с дочкой (матерью Нины), он мягко настаивал, чтобы девочку отдали в кружок юного техника или что-нибудь подобное, ведь нельзя игнорировать ее увлечение. Хелен (дед упрямо называл ее Леночкой) всегда отвечала одинаково. Сначала вздыхала в стиле «пап, ну тебе же тут не Советский Союз…», затем выражала опасения относительно того, что «Нина им там все взорвет или сломает, ты ее не знаешь будто», и в конце добавляла, что лучше они отдадут ее в спорт или на борьбу, чтобы у девочки оставалось меньше энергии к разрушению всего, с чем она соприкасается, и меньше времени на школьные хулиганства.
Последний пункт (отдать Нину на борьбу) со временем воплотился в реальность, но не так, как родителям хотелось бы. Как и покупка перцового баллончика, это оказалась вынужденная мера. В этот приезд Нина уже демонстрировала дедушке то, чему обучилась, на боксерской груше темно-желтого цвета, которая пылилась в пустом гараже (машину он продал лет десять назад).
Довольно часто Константину казалось, что к нему приезжает внук, а не внучка. Он ловил себя на мысли, что ему это нравится.
Несколько раз он брал Нину на рыбалку на Касл-Айленд, но у ребенка оказалось слишком мало терпения, чтобы несколько часов сидеть на одном месте и соблюдать тишину. Энергия и жажда приключений склоняли ее скорее заняться дайвингом или серфингом, чем рыбной ловлей. К последней девочка была равнодушна во всех смыслах, включая гастрономический.
А вот готовить вместе им нравилось, особенно блюда, которые Нина дома никогда не ела. Сначала они вместе ходили за продуктами на маленький местный рынок. Там почти все продавцы говорили по-русски, из-за чего Нине казалось, будто она попала в другую страну, открытую и приветливую, совсем не похожую на ту, где она родилась и выросла. В этой стране можно было все, что на ум придет, хоть танцуй прямо на улице или ложись на землю, никто на тебя косо не посмотрит, потому что все вокруг такие же чудаки. И дедушка здесь становился совсем другой, все время улыбался, шутил и много жестикулировал. Нине это нравилось. Она глядела на него, задрав голову, и тоже улыбалась.
Дедушка готовил для нее борщ, оливье, окрошку на странном коричневом напитке и селедку под шубой. Нина бесстрашно пробовала. От селедки под шубой ее сразу вырвало. Они с этого долго хохотали, но маме решили не рассказывать. Нину удивляло, как много продуктов надо закупить, чтобы приготовить одно подобное блюдо, долго и сложно следуя рецепту. Как можно позволить себе потратить полдня ради кастрюли красного супа? Наверняка этим занимаются только пенсионеры, которым делать нечего. Ведь можно же сварить макароны с сосисками за пятнадцать минут и быть свободным. Это не укладывалось в голове.
Правда, ей очень понравился один странный салат (можно подумать, что-то в русской кухне не было странным), который дедушка готовил по рецепту бабушки (как и многое другое). Нина ни за что не додумалась бы смешать эти ингредиенты. Их совместное пребывание в тарелке, да и в желудке тоже, доверия не внушало. Нужно было смешать определенный сорт томатов (дедушка упрямо называл их розовыми, хотя Нина видела, что никакие они не розовые, а такие же красные, как остальные), белый лук, невероятно злобно щипавший глаза, добавить соль, уксус, сахар и растительное масло, перемешать и дать настояться.
Вкус был необычным. А с каждой новой ложкой становился все более ярким. Апогей удовольствия был достигнут, когда дед показал ей, что оставшийся на дне маслянистый пряный сок нужно непременно вымакивать хлебом. Это был не такой хлеб, как покупала мама – тостовый, сладковатый, не портящийся месяцами и принимающий любую форму, как пластилин. Это был хлеб, который дедушка называл настоящим. Он покупал его в теплой пахучей пекарне на том же рынке, свежий, румяный, хрустящий, никогда не клал в холодильник и не резал, только отламывал. Так действительно было вкуснее, хоть и непривычно.
Пятиэтажный дом, в котором жил дедушка, находился в русском «гетто» на востоке Бостона. Русскоговорящих там расселилось на целый квартал. Особенно много было детей. Поэтому Нина, находясь там, получала не только новые знания и умения, но и ценный культурный опыт своих корней, от которого мама хотела бы ее уберечь. Матерным словам и некоторым пословицам ее обучили в первую очередь. С каждым визитом багаж пополнялся. По приезде домой Нина считала своим долгом окультуривать Отто, чтобы в школе можно было произносить что-нибудь остро-запретное безнаказанно. Особенная сладость новых словечек таилась в том, что никто их не понимал, кроме них.
В личном общении время от времени эти слова тоже приходились удивительно кстати. Например, если дело принимало скверный оборот, и никакого выхода, кроме самого плохого, на горизонте не маячило (такие ситуации случались с ними чаще, чем с другими подростками), Нина на выдохе произносила слово [pizdets]. Если бы дед слышал при этом ее акцент, его бы инсульт схватил от смеха. А если складывалось так, что на пути им попадался во всех отношениях нехороший человек, поступающий подло и несправедливо (в их школе такие кишели), Отто его характеризовал как [huylo]. От произношения откровенно запретного слова становилось легче, словно справедливость восстанавливалась одним его звучанием.
Ни одно слово в родном языке, по их личным ощущениям, не имело столько выразительности и смысла, как те самые русские запрещенки. Но в целом русский казался Нине избыточно сложным, языком для людей, которые любят страдать и затруднять себе жизнь. Учить его всерьез она не испытывала желания, но частично приобщиться было интересно. Если бы в школе им задали доклад о своем происхождении, она бы с удовольствием выступила. После визитов в Бостон ей было, что рассказать о своей семье.
Еще у дедушки была небольшая мастерская в том же доме на другом этаже. Он уходил туда на несколько часов в день и брал Нину с собой. В мастерской дедушка вырезал из дерева – маленькое хобби, приносящее маленький доход на пенсии. Он рассказывал, что всю жизнь мечтал этим заниматься, но на родине такой работой не прокормил бы семью, вот и пришлось отказаться от мечты в пользу прибыльной должности инженер-электрика. Нина твердо решила, что всегда будет выбирать то, что ближе сердцу, чтобы в старости не сожалеть о потраченной вхолостую жизни.
Девочке нравился запах древесины, как свежей, так и паленой, клея и лаков, но к самому процессу она оставалась равнодушной. Ее мало привлекали занятия, связанные с кропотливым созиданием, особенно если от созданного не было практической пользы. Разрушение ей больше было по душе.
О деструктивной энергии Нины родня догадывалась и местами переживала. Видел это и Отто, но он-то как раз и сдерживал ее, словно живой волнорез. А вот если бы они не подружились в тот зимний вечер, когда их родители впервые решили собраться вместе, что бы тогда было с обоими? Мысль об этом создавала ощущение ирреальности, внутреннего вакуума. Хорошо, что все сложилось именно так, как сложилось.