Заблудившийся во сне
Шрифт:
И, наконец, заключительной возможностью было – отправиться на свидание, назначенное мне в записке.
Чтобы окончательно решиться, пришлось преодолеть некоторое внутреннее сопротивление. Так низко я еще не пал, чтобы позволить манипулировать мною при помощи куска хлеба. Нет, но это было интересно и загадочно. А загадочное влекло меня с детства. По характеру я романтик. Оттого и обожаю ругаться с начальством.
Так или иначе, я почти сразу понял, что поеду.
Собирался я недолго. И уже через несколько секунд оказался у двери. Вошел в лифт, стремительно рванувшийся вверх. Вышел в подземелье, отделанное мрамором, там росли пальмы, и оно напоминало большой зимний сад. Рядом, в зале, шло кино. В саду толпилось много людей, чертами лица напоминающих японцев; они делились на пары и, лежа между пальмами, занимались, похоже, любовью (было полутемно, и я не совсем уверен в том, что понял их движения правильно). Я тоже был японцем и обнял китаянку, медленно танцуя с нею что-то непонятное, потом прижал ее к себе с силой и ощутимым желанием, она тоже обняла меня, повисла на мне, оторвав ноги от пола, но для нас не нашлось свободного места, и к тому же она боялась родителей, находившихся где-то поблизости. Мы с нею были героями фильма, шедшего в это время в зале. Потом фильм закончился, мне понадобилось в туалет, а она побежала к родителям. Затем я ждал ее на проходной, перед лестницей, что спускалась в метро. Ее долго не было, и я начал уже бояться, что она прошла тут раньше меня, но наконец увидел ее за стеклами – в черной шубке, с белыми крыльями за спиной, она торопилась и улыбалась мне. В проходной за столом сидел брат моей давней знакомой, в которую я был влюблен в молодости. Он кивнул мне и подал пистолет, рукояткой вперед. Я сунул его в наплечную кобуру. На всякий случай постоял у подъезда, оглядываясь. Темнело. Улица была немощеная, извилистая, застроенная одноэтажными маленькими – в три окна каждый – домиками с палисадниками и мезонинчиками. Две старухи на лавочке, равномерно сотрясавшие воздух, на миг умолкли, оглядели меня и, не найдя ничего интересного, снова открыли шлюзы. Я вежливо кивнул им и пустился в путь.
Я никогда в жизни не бывал в этом городе – вероятно, его вообще не существовало в Производном Мире; не знал, естественно, и о переулке Марка Аврелия. Тем не менее шагал уверенно, словно что-то вело меня. Дошел до трамвайной остановки; ждать пришлось долго. В конце концов вагон подошел – дребезжащий, угловатый, с лавками вдоль салона. Номер маршрута был «Ъ». На предпоследней остановке (я знал откуда-то, что она предпоследняя) уверенно вышел. Там, правда, заколебался – было уже совсем темно – и прибегнул к помощи прохожего. Тот лишь ткнул пальцем. Переулок оказался рядом.
Я глянул на уличные часы, полагаясь на них, правда, не более, чем на клятвы уличной девицы в вечной любви. Судя по стрелкам, назначенное мне время уже почти наступило. Без труда найдя искомый дом, я подошел к нужной двери и восемь раз, как было указано, нажал кнопку.
За дверью послышались негромкие шаги. Стихли. Прошла секунда, другая. И дверь распахнулась. Я глубоко вдохнул воздух и вошел.
Новый знакомый
Мое ожидание чего-то чудесного начало гаснуть стремительно, словно огонек зажигалки, в которой кончился газ. И в самом деле: на то место, в котором я рассчитывал оказаться – заведение, в котором кормят, – увиденное ну никак не походило.
Не без недоумения оглядывал я убогую комнатку, в которой очутился. Не знаю, как остальная часть квартиры, но в этой комнате, похоже, не жили, да и вряд ли это было возможно. С серых стен свисали клочья некогда ярких обоев; на обнажившейся штукатурке местами виднелись неопровержимые признаки обитания клопов, в единоборстве с которыми человек обычно проигрывает. Два стекла в раме голого окна треснули, по наслоениям грязи на них, а также и на полу, можно было изучать историю; уверен, что там нашлись бы и следы сажи от костров первобытного человека. С потолка – высокого, лепного, несовременного – свисала одинокая лампочка без какого-либо абажура, удерживалась она на тонком телефонном проводе. Лампа, правда, судя по величине, тянула ватт на полтораста. Пол когда-то был паркетным, но сейчас паркетины сохранились только в редких местах – островки в море черного пола, крашенного в последний раз, похоже, при жизни прадедов. Из мебели в комнате стоял неожиданно кокетливый столик – восьмиугольный, инкрустированный красным и черным деревом, – к сожалению, страшно запущенный; на нем возвышалась консервная банка из-под тресковой печени, полная окурков. Были еще в комнате два стула – венский, а второй – тяжелый, полумягкий, с продранной и вытертой кожаной обивкой. Больше всего в комнате лежало книг – стопами и просто кучами они располагались во всех углах, пыль покрывала их мощным пластом, и разобрать хоть что-нибудь даже на обложках было совершенно невозможно. Рядом с одной из книжных куч находился картонный ящик, судя по размеру и надписям – от телевизора «Sony» с экраном 21"; был он с верхом заполнен письмами, пожелтевшими, надо думать, от времени. В одном из углов приютились две старых (без ствольной накладки) русских мосинских трехлинейки без штыков, подле них валялась ковровая сума – старая, местами вытертая до основы и, похоже, пустая.
Вот и все, что находилось в комнате, если не считать людей, из коих я составлял ровно половину, а также и единственного представителя животного мира, также присутствовавшего здесь.
Второй представитель рода людского воплощался в высоком, смуглом, черноволосом человеке с тяжелым, властным взглядом и хмурым выражением лица. Человек этот был одет в длинную тунику, доходившую ему до колен, поверх которой был накинут плащ из каких-то шкурок серого цвета с короткой шерстью; и окраской, и ворсом шкурки напоминали мышиные – хотя первые обладатели их были наверняка несколько крупнее, и если и принадлежали к мышам, то разве что к летучим. На ногах человека были сандалии, а на голове – бахромчатая налобная повязка, опоясывавшая чело раз пять, а может быть, и больше, в волосах торчали два пера неизвестной мне птицы. Впрочем, все это одеяние было как бы размыто, растушевано, не имело четких очертаний; зато тяжелые диски (желтого металла, как написали бы в милицейском протоколе; но у меня не возникло никаких сомнений в том, что они были просто золотыми) виделись совершенно четко. Длинное копье, на которое человек опирался, тоже было украшенно перьями – как мне показалось, позаимствованными уже у другого вида пернатых. В общем и целом человек производил впечатление весьма и весьма внушительное.
Что же касается животного, находившегося, рядом с ним, то это была, несомненно, лама – белоснежная лама, надменно взирающая на мир – быть может, потому, что в ушах ее тоже блестели золотые кольца, круп же был покрыт накидкой из какой-то ткани пурпурного цвета. Хотя, как я уже упомянул, облачение человека не имело резких очертаний, не делилось на части и порою возникало впечатление, что оно соткано из осеннего тумана и цвет его порой тоже становился как бы туманным, – лицо виднелось четко, ясно, словно было даже чуточку подсвечено изнутри, и ярко-черные глаза глядели на меня с неприятной пристальностью, хотя губы его в то же время изображали доброжелательную улыбку. Взгляд и улыбка настолько не соответствовали друг другу, что можно было подумать: они заимствованы у совершенно разных лиц. Не исключено, впрочем, что так оно и было. Улыбка, правда, оказалась столь же мгновенной, как разряд фотовспышки.
В комнате, как мне показалось, пахло крысами; хотя это определение было скорее эмоциональное, чем точное. Стояла тишина, но уже через несколько секунд мне стало чудиться, что где-то за стенами нечто звенит тонко и непрерывно; звук, кстати, был скорее приятен, чем наоборот.
Хозяин комнаты позволил мне вдосталь налюбоваться ею, и только после того, как я вопросительно поднял брови, гостеприимно указал на экс-кожаный стул, сам же величественно опустился на неизвестно откуда взявшийся массивный стул, а может быть, и престол – судя по цвету, сработанный из красного дерева. Стул был для него явно низковат, и колени человека, когда он уселся, согнулись под острым углом. Устроившись на стуле, он вновь приятно улыбнулся, предъявив длинные, с желтизной, зубы, и, по-прежнему не сводя с меня глаз, чуть приподнял мохнатые, но блестевшие, как правительственная «Волга» из недавнего прошлого, брови.
– Как долетели? – спросил он, выговаривая слова со странным, издавна знакомым акцентом, – до того знакомым, что я решил, будто слух обманывает меня: до такой степени облик сидевшего передо мною не вязался ни с этой, навеки запечатленной в памяти истории фонетикой, ни с чертами лица, какие всегда связывались с этим акцентом. И я растерялся настолько, что на несколько секунд речь отказала мне.
Он в третий раз улыбнулся; но за этим движением лицевых мускулов не стояло никакого чувства. Белая лама презрительно фыркнула.
– Не похож, да? – то было скорее утверждение, чем вопрос, и я снова явственно услышал: «Нэ пахож?»
Я проглотил комок и лишь кивнул.
– И это тоже, – он округло повел рукой, как бы демонстрируя обстановку, – не напоминает привычного, как по-вашему?
Я почувствовал, что мой язык начинает хоть как-то действовать.
– Да, товарищ… господин… Ваше…
Я запнулся, потому что он предостерегающе поднял палец:
– Нет, – сказал он. – Нэ надо имен. Как вам должно быть известно, владеющий именем – владеет и его носителем. Не так ли?
– Но… – пробормотал я, – как-то ведь надо вас называть!
На самом деле это было необязательно. Но уж больно сильна была традиция – даже и для моего поколения.
Он едва заметно пожал плечами.
– Если вам уж так хочется… называйте меня хотя бы «Уачакуйя». На языке кечуа это означает «благодетель». Или, если угодно – «Пачакути», что значит – преобразователь мира. Думаю, что я вправе носить и одно, и другое имя, и еще много разных. Хотя должен сказать вам: все Великие Инки были – если сравнивать со мной – всего лишь провинциальными царьками. Так что, если у вас возникают трудности – с произношением или иные, – можете обращаться ко мне просто: «Товарищ Дремин». Это ведь соответствует истине: я – для тех, кто находится там, – он неопределенно повел рукой куда-то вниз, – для очень многих из них не уснул навсегда, но, так сказать, задремал… а может быть, даже и не дремлю, но постоянно бодрствую, как вы думаете?