Заблудшие
Шрифт:
Внутри юрта оказалась просторной. Они расположились недалеко от очага, вытянув разгорячённые ноги. Соелма – так звали Батохину супругу – бросила в закипающую воду кусковой чай, добавила соли и взболтнула латунным черпаком. В другой котелок она кинула муку и пару ложек масла. По юрте пополз приятный хлебный запах. Изжарив тесто, Соелма залила его бурым чаем. Прибавила густых сливок, вынутых из бараньего меха, висящего на колышке среди прочих вещей. Латунный черпак вновь пошёл в дело. Пару минут Батохина жена помешивала варево, затем протёрла кружки конским хвостом и разлила напиток.
– Уй! Знатный сай, – похвалился бурят, –
Чай, прозванный затураном, утолял и жажду, и голод. И раньше Никита пробовал его, но приготовление видел впервые.
– Лёска очень сай пить любил, – сказал Батоха. – Моя всегда, как только видела его – начинала варить. Сейчас думала, что с Лёской иду. Не знает, что сгинул.
– Чего не скажешь ей? – удивился Никита.
– А-а-а!.. – Батоха многозначительно махнул рукой в сторону выхода, за которым скрылась Соелма. Этим объяснением и ограничился.
Допив чай, они остались сидеть возле огня. Бурят достал трубку и начал трамбовать красноватые кудри табака.
– Что же Алёшка Люблин так сплоховал, не уберёгся? – спросил Никита. – Зачем в холодрыгу купаться стал?
Батоха медлил с ответом. Понюхав табак, он сказал:
– Я с духами общался, выяснял. Не губила его вода. Лёску человек губил.
– То есть как? – изумился Никита. – Не стонул он, что ли, в озере?
– Стонул. Только в воду полез не по доброй воле. Я Лёску знаю: он бахвалился, а сам воды боялся – плавать-то не мог.
– Потому и стонул, что плавать не умел. Полез жар смыть с дороги и стонул.
Батоха затянулся, прокашлялся и ничего не ответил.
– Брешешь ты, – Никита отвернулся к огню, – и духи твои брешут.
Алёшка Люблин при жизни был на несколько лет старше Никиты. Он рос в семье приезжих староверов – «семейских» – прибывших в долину ещё во времена царицы Катерины. Здесь, на краю русской земли, они искали покой и уединение для своей веры, и обосновались в Никольской слободе, где никто не мешал чинить двоеперстие и старинные книги читать. Лёшка, пусть и юный, а подряжался на любую работу. И не потому, что выгоды много хотел, – его любое мастерство привлекало. Что он в свои восемнадцать только ни делал: жир из байкальской коломенки топил и китайцам продавал, зимовья строил в самых труднодоступных местах, мастерил из кожи пояса и конскую сбрую, белок плашками ловил. Купцы нанимали его собирать гусиный пух по берегам озёр. Колокол отлить – он и тут помощник. Чтоб видалый Алёшка Люблин стонуть мог – в этом было что-то странное. А тут ещё Батоха утверждает, что Люблин плавать не умел. Наверняка брехал старый бурят.
– Отдохнём немного, а там Соелма мяса наварит, – сказал Батоха, выжимая из трубки последние затяжки. – А вечером ритуал нужно сделать – к шаману пойдём.
– В вашей языческой дури участвовать не буду, – предупредил Никита.
– Без ритуала в хубшэ тайга нельзя. Ты в первый раз идёшь, с духами ещё не знаком. Беда может быть.
– Как с Алёшкой?
– Нет. Лёска всё правильно делал. Ритуалы соблюдал, подношения давал. Я же говорю: не духи его сгубили, а люди.
У Никиты возникло желание сказать буряту что-нибудь гадкое. Самому было противно от этого чувства, но сдержаться он не мог.
– Скажи, Батоха, почему тебя с юрты-молельни погнали?
Бурят скосился на него как волк – не поворачивая головы.
– Я ламой стать хотел, когда
– Отчего не получится? Рылом не вышел?
– Ук у меня.
– Что ещё за Ук? Говори ты по-человечески!
– По-вашему не выйдет. Ук есть Ук.
Батоха достал малюсенький шомпол и взялся чистить трубку. «Нарочно он, что ли, время тянет, что б меня позлить?» – подумал Никита.
– Мой дед шаманом был, – наконец продолжил Батоха. – Отец не хотел, но тоже стал. По наследству этот дар передаётся. Когда переходит шаман в другой мир, он здесь через потомка живёт, а сам ведёт его и покровительствует. Отец не принял от деда передачу, когда тот уходил. Тогда ему через сны знание пошло, а потом у него наяву онго [1] началось. Несколько дней ходил, руками размахивал, как птица крыльями. Всё равно шаманом стал.
– Теперь значит ты, – проговорил Никита. Он представил, что предки бурята и сейчас сидят в юрте, говорят через Батоху и помыкают каким-то жутким Уком. Стало не по себе, даже ноги поджались к телу.
1
Шаманский транс (бурят.)
– Креститься тебе надо, Батоха.
– Не-е. – Бурят с хитрым видом помотал головой. – Тиигэжэ болохогуй [2] .
– Ламы тебе не помогли – погнали, а церковь точно поможет. Крестись, дурак.
– Почему погнали? Ламы к духам отправили, чтобы мир заключить.
Никита открыл рот, но ничего не сказал. Вот зачем бурят по лесам и горам шастал. Ламы разглядели какой-то Ук и сделали Батоху посредником между бурханской верой и местными духами… Что-то он ещё хотел узнать у Батохи. Немного подумав, Никита вспомнил:
2
Нельзя так делать (бурят.)
– Если дар по наследству передаётся, откуда он изначально взялся?
– Моя прапрабабка градину проглотила.
– Градину? Какую градину?
– В ней семя небесного духа находилось. Баба понесла и родила первого шамана в нашем роду.
Никита наморщил лоб. Тьфу ты, дрянь какая.
День уходил во мглу. Никита выбрался из юрты, отошёл в лес помочиться. Два ласковых пса увязались за ним, вертелись под ногами, едва не попадая под струю. Никита глянул на север. Дремлющая река покрылась вечерней пеленой, далеко за ней, в вечернем небе сгорбился хребет, на который им завтра предстояло взойти.
Соелма варила мясо и весь улус благоухал душистым бульоном. Когда сели ужинать, Батоха долго возился с мясом. Он выбрал два смачных куска.
– Жэмхег, – пояснил бурят. – Самый лучший кусок мяса – духам в подношение. Второй – тебе, гостю.
Никита возражать не стал. Привыкший у Кириллихи одну бардомагу жрать, он с аппетитом набросился на мясо, съел свой жэмхег и ещё несколько кусков. Первый жэмхег так и остался лежать на отдельном блюде рядом с очагом.
После ужина Батоха опять принялся дымить табаком.