Заблуждение велосипеда
Шрифт:
…
МЕРОПРИЯТИЯ ПО ОЧИСТКЕ СОВЕСТИ
ПЕРВОЕ
Служба кончилась, и молебен отслужили, и поговорил со всеми.
— Батюшка, батюшка, вас во дворе женщина ожидает, не наша, не знаю я ее, — говорит старушка с «ящика».
Вздохнув и спотыкаясь о кошек, батюшка выходит во дворик.
Во дворе хорошо, чисто выметено, цветники, кирпичные крестильня и трапезная, все добротное, на совесть. Кошки в ошейниках и смирные алкаши на лавочке.
Развела ты, матушка Анна… Ну, кошки — это еще ладно, но эти… «Воскресные обеды для малоимущих». Ты тут хоть одного малоимущего видела? Сползается на супчик одна алкашня,
На скамеечке сидят пообедавшие, довольные бомжи-алкаши в ярких курточках, из тех, что приносят прихожане от выросших детей-подростков. С краю, сливаясь с бомжами и кошками, сидит тетя в темном, смотрит на батюшку.
Эта пришла, потому что что-то случилось.
Никогда не ходит, а тут пришла. Батюшка таких за версту узнает.
— Ну, что тебе, чадо?
— Здравствуйте, батюшка. Извините, что беспокою. С Числом беда.
(Где я его видела? Где-где, по телику. Какие-то ток-шоу. Крутой столичный поп. Прогрессивная общественность.)
— Ну, Костик Чеславин, Число, ваш товарищ, друг детства.
— Что с ним?
— Упал в Центральном парке.
— Имени Горького?
(Что, все батюшки такие «тормоза»? Какого Горького? Еще бы сказал — Дзержинского!)
— В Централ-Парке, в Нью-Йорке. Служба спасения подобрала. Ну, вы знаете, должно быть, у него вредные привычки… Помрачение рассудка, сейчас он в больнице для бедных.
(«Сколько лет мы не виделись с Числом? И не слышались…
Где я ее видел, это подругу Числа? У Числа и видел, наверное».)
— У него в бумажнике нашли мою визитку, и мне позвонил какой-то малый, его сосед по палате. То есть Зине, бывшей жене, тоже звонили из больницы, но он просил, чтобы мне тоже, и чтобы я вам…
(«Значит, он не просто помнит меня, а еще и рассчитывает, надеется, что мы его не оставим. Так. Ну, понятно, сорокоуст, усиленную молитву, друг все-таки. Знал я, что не доведут его до добра эти Америки».)
— Батюшка, надо сообщить его матери.
— А она жива?
— Прекрасно себя чувствует. Они поссорились… Ну, вы знаете, должно быть. Может, она вас послушает? Надо забрать его из Америки. Чтобы ему было где жить. Чтобы он вернулся. Пожалуйста, съездите к ней. А? Вы ведь все-таки… Вдруг она вас послушает?
«Так. Но когда, когда?.. Завтра… Послезавтра…»
— Хорошо. Скорее всего, в понедельник.
— Спасибо. Спасибо, батюшка! Вы тогда мне позвоните, скажите, что она сказала и как…
Даю визитку.
— Спасибо, батюшка. До свидания, батюшка.
— Всего доброго.
«Визитка. А, вот это кто. Ну да. Точно, раньше видел. Нет, не у Числа, а недавно, по телику.
В ток-шоу. Творческая интеллигенция. Ужас.
«Вы, батюшка, да мы, батюшка, сюси-пуси».
Когда же ехать к матери Числа?»
Кошки путаются под ногами, батюшка прохаживается по двору, то и дело отвечая на звонки по мобильному.
Занятой народ — столичные батюшки. Расписание, как у кинозвезды. И мобильник звонит не переставая.
Итак, мероприятия по очистке совести запущены и ждут продолжения.
Сумасшедшая рыжая старуха, она же — несносный ребенок, она же девочка без щенка, она же стриженная как новобранец первокурсница в матросской курточке, мама мальчика Темы, автор пьесы «Все мальчишки дураки»…
Копошится в бумажных клочках и как-то забывает, что она в деревне уже навсегда. Думает, что это что-то вроде детского сада. Что скоро заберут. Повезут на Каретный…
Каретный, Каретный ряд, широкая и короткая улица между Петровкой и Садовым. Наш угловой дом, самый большой на улице, гигантской буквой «Г».
Рядом с нашим домом, слева, ближе к «Эрмитажу», стоит
— Одумался? Возвращайся домой и больше не нападай на нашу страну!
Дом артиста!
И правда, пять подъездов занимают артисты Большого театра, два подъезда — эстрадники. Если проходишь мимо нашего дома летом, когда открыты окна, то слышишь, как кто-то распевается густым оперным голосом или играет на ксилофоне. А недавно среди ночи какой-то специалист упражнялся на дудуке.
Да уж, далеко не у каждого человека с самого детства соседи — фокусники, дрессировщики с мелкими нервнобольными собачками, чечеточники, акробаты, чтецы, клоуны и знаменитая династия вендрологов Донских. Их предки потешали еще царя Алексея Михайловича, разговаривая животами, «чревовещая». Как-то раз, когда меня опять девать было некуда, меня оставили у Донских на «передержку» на несколько часов, и Мария Григорьевна с дочерью Женей забавляли меня своей куклой, старикашкой с хитрой физиономией, который говорил человеческим голосом. Когда после этого они стали угощать меня чаем с пирожными, не только аппетит, но и голос, речь, пропали у меня начисто, я буквально онемела от изумления перед говорящим гномом.
Ребенок, хронически некуда девать, покормите ребенка, не надо при ребенке, отправьте же ребенка спать… Ребенок очень упрям… Залезает под стол… Несносный.
Ну, прочти стихотворение. Или спой песенку. Давай спой. Посмотри, кто к нам пришел.
А кто? Курносый старый дядька, круглые карие глаза, сидит в кресле напротив папы, сидят и о чем-то разговаривают, смеются… Дядька старый, как папа.
Ну, давай же. Мы ждем.
Вместо песенки и стишка ребенок залезает под стол.
Ай-ай-ай! Как ты себя ведешь?! Разве так делают хорошие большие девочки?
Взрослым невдомек, что человек, вот этот вот ребенок, от которого ждут, что он будет вести себя как хорошая большая девочка, просто очень стесняется. Никак не привыкнет к всеобщему равнодушному вниманию. Внимательному безразличию. Диковинка. Ребенок. Надо же… Родили себе ребенка «в таком возрасте». А в кого волосики такого интересного цвета?
Стесняется и кривляется.
Тогда не были распространены консультации психологов и неврологов, и взрослым было невдомек, что кривляние — это вроде нервного тика. От смущения.
Вылезай из-под стола и марш отсюда. Не можешь стишок прочесть… Что о тебе подумает Леонид Осипович? Как не стыдно!
Но ребенок сидит под столом и вылезает, только когда гость уходит. Ребенка ругают. Ай-ай-ай, не прочла стишок Леониду Осиповичу.
Это был Утесов. Пришел в гости к папе. Жил в том же подъезде на Каретном, что и мы. Теперь доска висит мемориальная.
Они с папой любили прогуливаться вместе в «Эрмитаже». В послевоенные годы папа написал для него несколько песен, в том числе «Теплоход плывет по морю, теплоход…»
Каретный — большая квартира с двумя балконами, куча книг и картин, которые папе дарили знакомые художники. А еще — звонница, деревянный домик, где хранится папина коллекция колокольчиков, от крохотного бубенца до тяжелой корабельной рынды.
На Каретном просторно, весело и интересно, если днем, если много народу.
А если вечером и одна…
Мама с братом собираются в театр.
— И ничего страшного, — уверенно говорит мама. — Мы закроем тебя на два оборота, а ключи тебе тоже оставим, на всякий случай. А то мало ли что…
Ужас, ужас… Какой-то еще может быть «всякий случай»… Какое-то страшное «мало ли что»…
— Я вообще не понимаю, чего тут можно бояться, ты в большом доме, всюду люди. Вот Таня и Оля с пяти лет остаются по вечерам одни, и прекрасно… А тебе уже скоро семь. Большая девочка. Сегодня дежурит Шура, она зайдет тебя проведать… А я позвоню тебе в антракте.
Маме не объяснишь, что Таня и Оля — вдвоем, а вдвоем вообще ничего не страшно.
— Ну их же двое, их же двое… — канючу я.
— Что значит «двое»? Подумаешь, «двое», — рассеянно говорит мама, густо накрашивая веки синим. — Таня и Оля такие молодцы, они каждый день сами, без всяких напоминаний, без вот этого вот нытья пьют молоко. Так вот прямо сами и кричат: «Мамочка, дай нам скорей молочка!» Они раз в неделю убирают квартиру, так что тете Свете вообще не о чем беспокоиться… Вот это дети. Вот это доченьки…
Отвезти на «передержку» меня нельзя, у меня насморк. Сморкаюсь в огромные носовые платки.