Заблуждение велосипеда
Шрифт:
— Всего-то полчашечки, даже до каемочки вон не доходит.
Оно было горячее.
— Комнатной температуры, пей.
На нем быстро собирались пенки, которых и видеть-то было невозможно.
— Никаких пенок нет, не выдумывай, пей.
Я сижу над чашкой. Мама куда-то собирается и наряжается. Я решаю сделать ей приятное, и, когда она уходит, зажмуриваюсь и выпиваю ненавистное молоко залпом.
Она мне не верит.
— Где молоко? Ты куда его дела? В раковину вылила? А во Вьетнаме дети голодают, между прочим!
Ммммолоко…
Ммммама…
Не люблю букву «м». Она
Ест ребенок просто отвратительно. Мрачно складывает еду за щеку, как хомяк. «Жуй, жуй, а теперь — глотай». Вечная присказка. Всегда надо уговаривать, сулить что-то невероятно заманчивое, целые концерты устраивать. Была еще специальная игрушечная обезьянка с блестящими черными глазками. Взрослые зажигают спичку, огонек отражается в глазках, как будто обезьянка смотрит туда-сюда.
Но и бедняжка обезьянка не всегда помогала. Когда терпение кормящих лопалось, начинался скандал с упоминанием каких-то там детей, голодающих в Африке или во Вьетнаме.
И вот мне их ни капельки не было жалко, этих долбаных голодающих детей. Кроме зреющей смутной неприязни к насильно кормящим и попрекающим, никаких результатов все эти взывания к моей младенческой совести не давали.
Теперь по утрам я встаю рано, раньше остальных членов моей маленькой семьи, и завтракаю обычно в обществе нашего рыжего кота. Угощаю его сырами. Рыжик любит камамбер и рокфор. Облизывает усы и мигает зеленым глазом.
Некоторые говорят — нехорошо кормить животину такими дорогостоящими продуктами.
И зачем только в раннем детстве мне тыкали в физиономию голодающих детей Вьетнама?..
А мама в юности подголадывала, всегда жили впроголодь, большая семья, четверо детей, особенно в войну, пережили московские бомбежки осенью сорок первого.
— Я до неприличия быстро ем, — сокрушалась она.
Могу себе представить, как ее раздражало мое нежелание быстро, с аппетитом есть и пить молоко…
Четверо детей и родители в полуподвальной комнате на улице Грановского, в доме номер три. Этот назывался «Пятый дом Советов». Мамин папа, неведомый мне дедушка Василий Харитонович, работал механиком, а позже шофером в гараже ВЦИК. Гараж располагался в Манеже. Есть такая фотокарточка, именно «карточка», маленькая, на плотном картоне, конца двадцатых годов — дедушка Вася за рулем «Плимута» или «Оукленда». В тридцатые же годы он ездил на «Хорьхе» и «Линкольне».
(Дедушка Вася, дорогой незнакомый дедушка!!! Ты не огорчайся там, на небе, что мы с тобой не встретились на земле! Зато это я в тебя — с детства любила машины, машинки, рулить, водить машину, и мой сын Тема тоже очень ловко водит с двенадцати лет.)
В «Пятом доме Советов» жили «вожди» и их семьи, а в полуподвальном помещении — разнообразный обслуживающий персонал.
Когда мама моей мамы нарядила елочку для детей под Новый год, случился скандал с участием коменданта дома (была и такая должность).
«Небольшую пушистую елочку нам привезла молочница тетя Паша. Установили ее в углу комнаты. Мама вынула из шляпной коробки старинные елочные игрушки. Несколько разноцветных хлопушек, маленькие плетеные коробочки с грибочками, гномик, позолоченные орешки. Мы сели за стол и стали клеить цепи из полос разноцветной бумаги. С какой радостью мы украшали нашу
— Почему елка? Кто разрешил? В режимном доме живете, а от пережитков капитализма не избавились!
Он схватил елку за макушку и поволок на помойку, где ее сожгли. Дети вокруг плясали и кричали:
— Буржуйская елка! Буржуйская елка!»
Эта мамина история была для меня в буквальном смысле душераздирающей. У меня просто сердце кровью обливалось от жалости к маме, ее братьям и сестре, к елочке.
И от ненависти к коменданту и орущим детям, конечно.
Детство конца двадцатых (мама двадцать четвертого года рождения) и тридцатых годов. Арбат, кинотеатр «Арс», леденцы у моссельпромщиц. Какие-то похороны кошки, про которые мама рассказывала, чтобы меня позабавить. Похоронная процессия детей, вооруженных кастрюлями и деревянными кухонными колотушками вместо оркестра.
Буденный, Буденный жил в этом доме на Грановского! История про первые выборы в Верховный Совет, когда голосовать пошли всем домом, с Буденным во главе.
«К восьми утра двор заполнился народом — наркомы, военачальники, жители, дворники и много детворы. Когда появился Буденный, его окружили, здоровались за руку, а потом запели хором дворники и лифтерши высокими голосами:
«Веди ж, Буденный, нас смелее в бой…»
Мы с девчонками стали смеяться, вообразив, как старушки-лифтерши идут в бой, а впереди Буденный на коне. Нас прогнали из толпы, окружившей маршала. Потом начались пляски, сплясал и сам Буденный, смех, веселье, звуки гармошки… Построились в колонну. Впереди один дворник нес красное знамя, а другой играл на гармошке. За несущим знамя шагал Буденный, наркомы и военачальники, а за ними все жильцы дома, и мы, ребятня, тоже втиснулись в колонну… Под песню «По долинам и по взгорьям…» колонна шла в Большой Кисловский переулок, где находился в школе избирательный участок.
Перед колонной ехал пикапчик, и Роман Кармен снимал колонну на камеру.
Мы видели себя в кинохронике, которую показывали в кино перед сеансом!»
Когда я сказала в школе, что моя мама видела живого Буденного, все решили, что я окончательно свихнулась или уже просто совершенно бессовестно вру.
Да, это не фунт изюму, когда твои родители совершенно из другой эпохи. Это целая история.
Лучше помалкивать.
Но зачем-то ведь так получилось, что мои родители такие. Значит, так надо.
Осенью сорок первого года, в октябре, когда немцы стояли в Химках, в Москве началась настоящая паника. Разумеется, в школьных учебниках истории об этом не говорилось. Предупреждая, чтобы я не вздумала и рот раскрывать в школе, мама рассказывала:
«В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое октября сорок первого года все обитатели верхних этажей вылетели в Куйбышев. Дом опустел. В некоторых квартирах оставили домработниц. Хозяева уехали, значит, немец близко. Обслуга была особенно напугана. Ведь они служили «большим» людям, и теперь немцы могли с ними быстро расправиться.