Заблуждение велосипеда
Шрифт:
Много лет спустя я познакомилась с Георгием Ивановичем, бывала у него дома в Брюсовом переулке, рядом с Центральным телеграфом, который спроектировал его отец, архитектор, и всякий раз приятно поражалась полным отсутствием какого бы то ни было зазнайства у этого великого человека.
— Здорово, рыжая! Яичницу будешь?
Или, по телефону:
— Ксюша, это Гоша. Твой-то дома?
Я все собиралась рассказать ему про «Зеркало» в клубе рыболовецкой артели, но так и не собралась.
В августе
Не захотел в двадцать первый век… Решил не ходить туда.
На взморье я обзавелась другом Никитой, сыном художника-кузнеца, мастера по художественной ковке.
— Мы сейчас с папой в луна-парк едем! Давай с нами? — пригласил он.
— В луна-парк?..
Приглашение заманчивое, но что-то слабо верится, что папа вот так вот возьмет, все бросит и поедет с нами веселиться и кататься на каруселях. Я не верю Никите. Такого просто не может быть. Папа должен плохо себя чувствовать, болеть, его нельзя беспокоить.
— А что, твой папа хорошо себя чувствует? — осторожно спрашиваю я.
— Да!
— Ты, наверное, просто не знаешь. Он тебя не хочет расстраивать и не говорит.
— Да нет, он с утра на рыбалку ездил, а теперь вот сам предложил, в луна-парк чтобы…
Сам предложил в луна-парк! Невероятно! Да врет все этот Никита!
— Ты просто не знаешь. Родители не могут так вот взять ни с того ни с сего в луна-парк поехать. Они всегда плохо себя чувствуют. Им надо прилечь, отдохнуть.
Никита озадачен.
— Знаешь, давай пойдем его спросим, — предлагает он.
В баре находим «художественного кузнеца» лет тридцати пяти, пьющего пивко и балагурящего с барменшей (барвуменшей) Айной.
— Пап, ты хорошо себя чувствуешь? — интересуется сын.
— Да вроде неплохо, — поигрывает мускулами художественный кузнец.
— Точно хорошо? — допытывается сын.
Растроганный чуткостью сына, кузнец смеется и угощает нас сырным печеньем и маленькими сушеными рыбками.
— Что, у вас вот так вот прямо ничего не болит? — все еще не верю я. — Ни голова, ни сердце? И давление нормальное?
— Доктором хочешь стать? — потешается пышущий здоровьем кузнец, и мы едем в луна-парк, катаемся на каруселях, стреляем в тире и выигрываем призы в кегельбане, и переодеваясь к ужину, я взахлеб рассказываю маме, где мы были, и какой отличный папа у Никиты — у него ничего не болит, он хорошо себя чувствует, и давление в норме…
— Да, родителей не выбирают, — неприятно усмехаясь, говорит мама.
— Не выбирают, — соглашаюсь я. Именно соглашаюсь, а не сокрушаюсь.
Начинается страшный скандал.
«Конечно, ты бы выбрала себе что-нибудь получше! Помоложе! Ну, ничего не поделаешь, потерпи свою мать, старуху, недолго осталось, я скоро умру…»
Умрет! Мама часто говорит, что скоро умрет. Ужас, даже подумать страшно. Меня отдадут в детдом, ведь больше у меня никого нет, кроме мамы. Мне страшно, что она умрет, но я не могу выдавить из себя ни слез, ни слов «мамочка, ну что ты, ты лучше всех, не умирай». А она их явно ждет. Но еще больше, чем страшно, мне обидно, что она так кричит на меня, таким громким неприятным голосом, полуодетая, затянутая какими-то белыми на крючочках приспособлениями, делающими ее стройнее, с напудренным к вечеру лицом, накрашенными красными губами.
Ведь я так ее люблю. Особенно когда она ненакрашенная, непричесанная, с мягким немолодым лицом, в домашней одежде, похожая на доброго заиньку.
— Неблагодарная! Могла бы тебя не брать с собой, отдохнуть, как человек! Нет, взяла, к морю! Да я тебя в интернат отдам!
Почему-то именно в Прибалтике случались ужасные скандалы. Мама придиралась ко мне:
— Поздоровайся. Кто так здоровается? Сядь. Кто так сидит? Встань сию минуту! Ты как стоишь? Ты как разговариваешь? Да на тебя смотреть противно…
Я раздражала ее самим фактом своего существования рядом. Мешала жить. Иногда она куда-то исчезала на несколько часов, и я ходила по берегу, на море смотрела, или по территории дома отдыха, или сидела в холле, читала в библиотеке, то и дело возвращаясь в «шведский домик», где мы жили, стучала в дверь, но никто не открывал, и ключа под ковриком не было.
— Не надо постоянно ходить за мной по пятам, — раздраженно сказала однажды мама. — Приехал Кайсын, мы редко видимся, и мне, знаешь, хочется с ним побыть…
И я никак не могла понять — почему надо так надолго исчезать?
Что они там делают?
Потом, через несколько лет, Кайсын как-то рассосался, куда-то девался, потерялся, у него появились другие привязанности… Вот уж когда мне стало совсем фигово, лучше бы мне вовсе на свет не родиться — мама все время была такая злая и мрачная, что ни в сказке сказать, ни на ноутбуке настучать. Мне казалось, что она меня ненавидит.
Менее серьезным ухажерам меня не представляли. Потом и они рассосались.
Мама стала встречать Новый год со мной, когда стало больше не с кем.
А мне это было уже не нужно. Мы с ней как-то разминулись. Просто разминулись, и все.
Люди, дружите со своими детьми с детства!
После Прибалтики, после моря и сосен так неохота возвращаться в дождливую Москву, да к тому же в школу.
Английская школа номер тридцать на улице Ермоловой. Теперь это школа номер двенадцать семьдесят шесть, Большой Каретный переулок, дом двадцать два, строение шесть.