Заболотный
Шрифт:
Накануне отъезда мы с Даниилом Кирилловичем подвели итоги борьбы. Они, признаться, были не очень утешительны. Из семнадцати больных, включая Заболотного, мы смогли спасти только четырех. Но ведь без нас тут умирал каждый заболевший чумой!:
Провожать нас вышла вся деревня. А за околицей, тоже словно провожая, стояли вдоль дороги у своих нор любопытные тарбаганы, пересвистывались и долго с интересом смотрели нам вслед…
КАРАВАН МЕРТВЕЦОВ
Не буду рассказывать, как пробирались мы напрямик, чтобы сберечь время, горными тропами
Основанный им институт существует и поныне и назван именем русского врача Владимира Хавкина, отдавшего борьбе с чумой в Индии тридцать лет жизни. Но об этом подвиге надо писать особую книгу, и, конечно, она непременно появится.
В Петербурге мы с Заболотным расстались.
Между нами было твердо уговорено, что я переведусь из Киевского университета в Петербург, чтобы помогать Даниилу Кирилловичу обработать материалы наших путешествий по дорогам чумы.
Так я и сделал. Сдал экзамены сразу за два курса, собрал свое нехитрое студенческое имущество и покатил в Петербург.
В Институте экспериментальной медицины мне сказали, что Заболотного надо искать в лаборатории «Чумного форта».
Так прозвали медики форт «Император Александр I», расположенный на крошечном островке возле Кронштадта. Изолированный от всего мира, он был идеальным местом для чумной лаборатории, которую тут и решили недавно организовать по настоянию Заболотного и других ученых.
Сереньким зимним утром я смотрел, как постепенно вырастали впереди из свинцовой воды замшелые каменные стены с узкими бойницами. Я был единственным пассажиром на маленьком пыхтящем катере, и команда посматривала на меня не то с испугом, не то с уважением, а вернее, чувства матросов носили смешанный характер, как и мои собственные. С одной стороны, было очень любопытно попасть в такое интересное и, по-моему, весьма романтическое «научное убежище». Но чем ближе мы к ним подплывали, крепостные стены казались такими угрюмыми, мрачными, нелюдимыми, с таким откровенным сочувствием посматривали на меня матросы, что невольно в голову начинала лезть всяческая ерунда вроде той зловещей надписи, какую придумал Данте для ада: «Оставь надежду всяк сюда входящий…»
Сбавив ход, катер осторожно ткнулся носом в маленькую пристань, возле которой покачивалась на поднятой нами волне одинокая лодка. Нас встретил пожилой усатый жандарм в помятой шинели. Это тоже как-то не очень поднимало дух. Он долго рассматривал мои документы, прежде чем жестом разрешил ступить на мокрые доски причала. Катерок, словно обрадовавшись, что избавился от меня, тотчас же отвалил.
Мы прошли с жандармом мимо полосатого грибка для часового и под сводами мрачных ворот, над которыми раскинул крылья орел на барельефе. Решетка ворот была едва полуоткрыта, так что пришлось бочком протискиваться в эту щель. За воротами тесный дворик, совершенно пустой и голый, невольно вызывающий мысли о кратких тюремных прогулках.
Но вот со скрипом открывается железная дверца, украшенная львиными головами, и на пороге стоит улыбающийся
— Заждались, заждались! А ну, поворотись-ка, сынку!.. И скорей чаю, чаю, да самого горячейшего! Небось продрог, вон ветер какой!
И сразу на душе моей становится светло и покойно, вмиг отлетают все опасения и заботы.
В крошечной комнате Даниила Кирилловича, которую низкие сводчатые потолки и окна с решетками делают похожей не то на монастырскую келью, не то на тюремную камеру, мы долго пьем обжигающий черный чай, вспоминаем наши странствия, общих киевских знакомых. Железная койка, застланная серым больничным одеялом, на стене портрет Мечникова в простой деревянной рамке, на столе — неизменные цветы.
Потом Даниил Кириллович водит меня по всему форту, показывая свое хозяйство. Всюду идут столярные работы, лаборатории еще не готовы, пузатые колбы, пробирки, витые стеклянные трубки разложены на соломе прямо на полу в узких коридорах.
— Тесновато, но ничего. Такую здесь фабрику наладим — всю Россию обеспечим противочумной сывороткой и вакциной, — потирая руки, говорит на ходу Заболотный. — А главное — спокойно тут, тихо. И от начальства подальше — это, брат, тоже немаловажный фактор.
Действительно, здесь нас никто не беспокоит. Днем Даниил Кириллович уезжает в Петербург, где ему поручили организовать первую в России кафедру микробиологии при Женском медицинском институте. А я остаюсь один и под мерный плеск воды за окном обрабатываю материалы наших странствий: привожу в порядок истории болезни, рисую графики температур, систематизирую результаты анализов.,
Даниил Кириллович работает сразу над несколькими научными статьями. Одну, которую решено назвать «Исследования по чуме», он пишет для солидного «Архива биологических наук». Для «Русского архива патологии», который издает в Киеве Подвысоцкий, он решил подготовить небольшую статью о новой, ранее неизвестной пустулезной форме чумы, обнаруженной во время эпидемии в Бомбее.
Листая путевые дневники и записные книжки, я то и дело натыкаюсь на засушенные цветы. И в памяти снова оживают наши приключения в Аравии, в Монголии, в Китае. Стал переписывать начисто историю болезни маленького Джо и словно заново увидел, как, улыбаясь во сне, спал после победы усталый Даниил Кириллович в тени дерева на берегу ручья.
Своему заражению Заболотный посвятил в статье только несколько скупых строчек, набранных петитом. Да и то лишь потому, что немного насчитывалось на земле людей, которые перенесли бы чуму и могли рассказать о своих ощущениях во время болезни.
Вечерами, когда Даниил Кириллович, закончив свои дела в Петербурге, приезжал в «Чумной форт», мы затапливали печку и, пристроившись на полу перед ней, пили чай, следя за причудливой игрой огня, вели долгие беседы.
Больше всего, конечно, нас волновала загадка чумных эпидемий в Вейчане и в Монголии. Даниил Кириллович упорно склонялся к тому, что хранят чумных бактерий, видимо, все-таки тарбаганы. От них она и передается людям.
— Но откуда тогда берется чума среди тарбаганов? — недоумевал я. — Или тут замкнутая цепочка: люди заражают сусликов, те хранят бактерии, чтобы потом болезнь, словно бумеранг, обратно поразила людей?