Заботы Леонида Ефремова

Ельянов Алексей Михайлович

— Ладно, не сердись, он мне очень нужен.

На лестнице — как на муравьином тракте: все спешат. И всем хватает места на широких ступенях, все как будто разогреваются перед началом дня — не ходят, а бегают вверх и вниз. Парней и девушек почти пятьсот человек, а знаешь, кажется, всех. И тебя все знают: «Здравствуйте, Леонид Михайлович». «Здравствуйте». «Здравствуйте». «С добрым утром».

Утро и в самом деле доброе. Для них для всех. На какое-то время забывается и моя беда. Я шагаю по широким ступеням, уже, как обычно, думая о предстоящем дне, о делах, о встрече с группой. Солнце светит в лицо. Я отворачиваюсь от лучей, вижу бледно-розовые стены, чистенькие, без царапин, — на миг вспоминаются прежние,

еще до перестройки здания, когда учился здесь я: наши стены были зеленовато-грязными, с полосами и шелушением. Теперь все по-другому. И кажется странным, что такая орава мальчишек бережет всю эту чистоту, — никто не осмелился оставить здесь, на стенах парадной лестницы, даже царапину. Никто не обломал ни листочка на пальмах в деревянных кадушках. Парадная лестница светится, сияет в лучах солнца, и все легче мне шагать, спокойнее у меня на душе, и все, что было под мостом, кажется мне каким-то недоразумением.

— Здравствуйте, Ирочка.

— Здравствуйте, Леонид Михайлович. Что вас давно не было в библиотеке? И ваши ребята не появляются, один только Глеб Бородулин аккуратен.

И смотрит своими огромными печальными глазищами. А я не знаю, что и ответить. Взял читать Голсуорси, кстати по рекомендации Бородулина, «Сагу о Форсайтах», и вот увяз: уж такая длинная книжища — не для моего терпения. А Ирине обязательно расскажи, как читалось, что думалось да что понял. Ей мало сказать «хорошо» или «плохо». Смотрит вот как сейчас, в упор, и ждет, будто скажешь ты самую великую истину.

Ирочка всегда смотрит такими глазами, что становится не по себе. Стыдно. Особенно когда приходишь к ней в библиотеку, а она показывает новые книги и спрашивает: «А это вы читали? А вот эту? Ну, а вот эту книжку вы уж обязательно должны прочесть». И вот эту обязательно бы, думаешь ты со стыдом. И вот эту еще не читал. И вон сколько стоит на полочках книг. И все они смотрят на тебя глазами Ирочки. Стыдят, требуют, просятся в руки — только возьми, не оторвешься. Суток тебе не хватает, думаешь ты. Всей жизни тебе не хватит, чтобы прочесть все хорошие книги. И все же бери, не отказывайся, читай, приходи на читательские конференции, которые Ирочка устраивает чуть ли не каждый месяц, — а вдруг да поумнеешь. А производственный план? А ремонт станка? А приспособление, которое Лобов мусолит уже целый месяц, и надо бы помочь? А собрания, совещания? Да что там говорить. Уж простите, Ирочка, я, конечно, постараюсь... Стыдно, конечно, когда ребята начинают толковать с тобой о книжных новинках, а ты ни бельмеса. Они теперь знают все. Десятилетка. Английский язык. Общественные науки, эстетика. Чего только нет в нашем новейшем ПТУ. Вот скоро отпуск, наберу книг и умотаю куда-нибудь в деревню, подальше, чтобы никто не мешал догонять цивилизацию.

— Эй, Леонид, подожди, дорогой, я тебе кое-что хочу сказать.

Так только Акопян растягивает слова и смакует букву «х».

— Ты как раз мне и нужен. Как раз именно ты: аккуратный, исполнительный, сообразительный, сильный, неженатый, любимец красивых женщин. Я же видел! Что ты мне делаешь рукой так? Я же видел.

— Видел! Ничего ты не видел.

— Я все вижу, Леонид, все знаю. Вот ты вчера выпил, а сегодня тебе тяжело. Не то пил, дорогой. От армянского коньяка — солнце в голове. Привезу, попробуешь. А еще лучше — вместе поедем, только пожелай.

— Пожелаю, Акоп, пожелаю, только попозже.

— Э, нет. Выслушай меня до конца. Ты молодец, я молодец, но ты лучше. Я так и вижу тебя на картине, как это у вас там: Илья Муромец, Алеша Попович и ты. Богатырская застава.

— Что-то ты разговорился, Акоп. Что нужно, выкладывай.

— Твоя очередь, Леня. Понимаешь, нет никого. Ты один за всех. Особое тебе доверие.

— Ну, что там, что?

— Дежурить в милиции, дружина, вот что. Любимый

город должен спать спокойно, так я говорю?

— Ладно, уговорил. Когда?

— На той неделе. В субботу, уж извини.

Акоп улыбнулся. И столько чистосердечной мягкости было в его улыбке, столько прямоты, мужества и южной горячности в его лице.

Ох уж эта лестница. Всего два пролета, каких-нибудь шестьдесят ступеней, а все сто дел соберешь на плечи в один мешок, пока поднимаешься наверх. И так вот каждый день.

— Привет, Ленька. Ты что такой желтый?

— С тобой встретишься — и позеленеть недолго.

Игорь Федоров — мой соперник. Мужик пробивной, дельный. Должно быть, считает себя неотразимым красавцем: делает укладочку, щурится, как барышня, фасонит в дамском обществе. И на мотоцикле своем, на «Яве», держится, как джигит на коне.

Я его знаю давно, еще с техникума, учились в параллельных группах. Он всегда был такой. Мы теперь и коллеги и соперники. То я его обойду со своими ребятами, то он возьмет верх. То я на собрании будто невзначай поддену его, то он мне влепит пару горячих. Все как у настоящих соперников. Надо признаться, голова у него работает неплохо. Учеников Игоря заманивают к себе предприятия заранее, Федоров — это фирма. В деле разбирается до тонкостей. Вот и насчет тренажеров он прав. Новинка. Надо внедрять как можно шире. А что получается? Обучаем мы своих слесарей рубить металл, как рубили его наши отцы и деды — колотить молотком с размаху, не глядя на боёк и на руку, чтобы видеть только острие зубила. Такая рубка не глядя достается долгой практикой, опытом. Пока научишься, синяков и ссадин на руке — не счесть. Тут ведь нужно приучить мозг помнить точность удара. Тренажер помогает избавиться от травм. Надеваешь резинку вокруг бойка и пошел, колоти сколько влезет. Промахнешься — не беда, не по руке. Вроде бы все человечно и разумно. А вот Игорь заявил всем на собрании мастеров: «Ерунда. После тренажера мне целый месяц опять надо ребят переучивать. С резинкой все получается запросто, не страшно, а без нее — опять двадцать пять. Слесарь не белоручка. Ударит разок по пальцу, сразу все поймет, я так считаю». И все согласились с ним. Я нет. Поспорили. А теперь думаю, что он прав.

— А вообще-то зря ты на меня тогда попер, — говорит Игорь, прищурившись по своему обыкновению.

— Ладно тебе, зубило, ты прав.

— Да я не об этом, это и ежам понятно. Ты зря уж так пацанов своих защищаешь. Я сам видел, какая у них дисциплинка. Такому нахалюге, как твой Лобов, совсем не вредно дать разок по шее. Да и любимчику твоему, Бородулину, тоже следовало сделать хорошее вливание. Ты слишком мягкий, с ними надо покруче, и тогда все пойдет тип-топ.

— Ладно, тип-топай, — резко обрываю я.

— Ну что ж, будь, — небрежно подбрасывает он свою щегольскую руку с аккуратными ноготочками.

Игорю легко рассуждать. Ему отобрали учеников из первого потока, кто пришел сам по себе да пораньше, а мне, потому что болел, достались никуда не поступившие, никому не нужные и даже кое-кто особо рекомендованный милицией. Держать таких в узде — покувыркаешься. Мои пацаны известны всему училищу. А кое-кто просто популярен — не слесарь, а киноактер.

Вон мой Лобов вминает кого-то в угол. «Масло жмет».

— Лобов, кончай!

Смылся, не угонишься. Что-то такая поспешность на него непохожа. Даже не пробурчал свое обычное: «А чего? Я ничего... Нельзя, что ли?» Иди, мастер, иди. Сегодня у тебя много еще будет ступенек.

Нет, никак мне сегодня не подняться. Вон и преподавателю эстетики я зачем-то потребовался. Бежит, догоняет. Какой он легкий, прыгучий, похож на мальчишку, хоть и с бородкой. И на собраниях выступает, как мальчишка: горячится, мнет руки, говорит быстро, как будто не уверен, что его захотят выслушать до конца или понять.