Заботы Леонида Ефремова

Ельянов Алексей Михайлович

Олег впереди во всех играх. Он распасовщик, нападающий, юркий и отважный, он все время подзаводит тот тайный механизм, ту пружинку, которая и дает игре скорость, ритм, вдохновение. Олег с мячом — это сама неуловимость, веселый кузнечик в самозабвенной игре, бегает и прыгает каждая его еще тоненькая косточка, каждая мышца. Так и кажется, что вон там он, за окном, летит к сетке, к кольцу, к победе. Ох и завидую я ему! Просто все дрожит во мне, когда он играет. Олег вполне мог бы пронести крылатый олимпийский огонь от древних Афин к любому нашему дню. Играть! Играть! На уроках обществоведения, на уроках спецтехнологии, на всех уроках, даже перед глазами самых грозных преподавателей, Олег ухитряется сыграть в «морской бой», или в подкидного дурака, или еще во что-нибудь занимательное. А кто поставил к дверям швабру так, что она грохнулась на старосту, как только он вошел в мастерскую? Олег Севастьянов. А кто потащил пацанов на крышу, чтобы посмотреть на город с

высоты? Тоже Олег. А кто устроил чехарду в мастерской в тот самый день, когда явилась комиссия из городского управления? Олегу бы только играть и играть. А не хватит ли? Сколько можно? Или — сколько влезет? Не случайно же говорят, что из детских игр рождается потом что-то совсем не игрушечное. Это и есть изначальное, первый шаг. Вспомни себя. Лапта тебя научила бегать, увертываться от мяча, от удара и попадать в цель. Футбол научил выносливости, умению видеть и понимать игру других и быть с ними заодно в поиске общей победы. Баскетбол — реакции, вспышке энергии...

Что это у них там, за окном?! А за окном — бросок в кольцо. Или два очка кому-то. Нет! Свисток Акопа. Разыгрывается спорный мяч. Двое в прыжке, руки вверх, тела в струночку с прогибом. Рослые ребята.

— Работать! Работать! Хватит заглядываться. Завтра поиграем.

Неохота моим отрываться от окон, от игры. Я и сам бы сейчас не прочь бросить мяч в кольцо. Но столько еще дела впереди, нужно закончить сборку токарного станка, и не только...

А где же мои умельцы, асы, моя гордость? Вот он, Никаноров, по прозвищу Штифт. «Чуть чего — и штифтик вставим» — его любимая присказка. Работает вдумчиво, экономно, расходует силы разумно, с расчетом на долгий путь своего новенького въедливого напильника. Там, впереди, ждет не просто окончание работы — результат дела. Каждая подробность тогда имеет смысл — прочность, верно соблюденные размеры, идеальное округление, ровный блеск поверхности, элегантная отделочная фасочка.

А фасочка у моего Штифта — залюбуешься. И вообще залюбуешься, когда Никаноров работает. Работать так работать! Его даже снимала кинохроника. Был яркий свет софитов, режиссер, оператор, помощники. Советы сыпались на Штифта со всех сторон. Трудно быть естественным, когда столько народу перед тобой, и еще сколько будут смотреть потом, и еще такой яркий, мощный свет направлен тебе в лицо, — он, кажется, даже раздевает и обжигает всего тебя, — попробуй тут поработай, как всегда. А Штифтик мой как только взял напильник в руки, сразу же забыл о киносъемках, как забывался он всегда в минуты дела, и вскоре все его жесты, повороты головы, поглядывания на деталь, придирчивые и внимательные измерения, капли пота на лбу были старательно засняты медленно стрекочущим киноаппаратом. Ушастенький, большеротый мой Штифт стал киноактером.

Штифт талантлив. Конечно же, никакой он не киноактер — он слесарь.

И это правильно, что именно он занимается доделкой, доводкой до блеска макета вертикально-фрезерного станка. Штифтик никого не подпускает к работе — все сам. Мелкой шкуркой наводит блеск на корпусе станка. Чтобы все сияло, как зеркало. Чтобы можно было залюбоваться. И чтобы ни одной царапины даже в тех местах, которые не видны. И это тоже черта характера. Мне люба эта настойчивость, и нежность, и честность его рук, его души и воли. Я много видел работающих с азартом и на совесть, но такого вот непрерывного усердия, такой борьбы с металлом, желания проявить все его возможности получше, покраше, такого счастливого, безоглядного стремления, бега к совершенству — не было ни у кого, кроме Алеши Никанорова, моего маленького, русоволосого, никогда не унывающего Штифтика. Он слесарь по наследству, по призванию. Он не подведет никакое дело, и думаю, что дело его тоже не подведет.

А вот Лобова нельзя понять по его работе. Смотришь здесь, в мастерской, на Лобова, и трудно поверить, что этот собранный, внимательный, по-хорошему честолюбивый парень — главарь уличной компании и самый непокорный, самый дерзкий во всей моей группе, а может быть, и во всем училище. Ему ничего не стоит ляпнуть что-нибудь преподавателю, как он ляпнул что-то хамское и пошлое Ирочке. Он даже директора не постеснялся. Тот ему: «Ты почему это опаздываешь?» А он в ответ: «Так, нипочему. Вы тоже опаздываете». Не знаю, что было в подробностях, но, значит, что-то было такое, уж такое, что не выдержал директор, настаивает, чтобы завтра на родительском собрании был поставлен вопрос об исключении. За Лобовым много грехов, а вот хамство с директором — последняя капля. Ох уж эта последняя капля! Знали бы только насчет последней капельки, какая досталась мне. Чего стоит одна только объяснительная записка Лобова! Сначала я разозлился, а потом решил, что все у него получилось от глупости и наглости, и только нечаянно в разговоре понял: такой характер. Записку эту я сохранил на память. Половина ее почему-то написана черными, а половина — красными чернилами.

«Директору ПТУ Пономареву Н. И.

от ученика 18-й группы Лобова Н. Е.

Объяснительная записка

1 сентября

я поступил в училище, так как хотел получить специальность слесаря-механика. Потом мы уехали в колхоз на уборку картофеля. Там я работал нормально, только в свободное от работы время у меня иногда было несерьезное поведение. На тему о моем несерьезном поведении мы с Леонидом Михайловичем говорили не один раз. Но я продолжал халатно относиться к работе. Потом, кажется в марте, мы стали работать на заводе «Вибратор», а Леонид Михайлович заболел. Я пропустил много дней. Я не находился ни в вечерней школе, ни в училище. Школу я бросил еще в феврале. Несколько дней я ездил в мастерскую по ремонту гитар. А остальные дни я ездил по Ленинграду. В начале апреля мой заводской пропуск испортила мама. Она постирала пиджак, а в пиджаке оказался мой пропуск. Примерно через неделю я сказал Леониду Михайловичу, что у меня испортился пропуск, а он мне сказал, чтобы я приехал на завод пораньше и он мне выдаст новый пропуск. Но я проспал и на завод не поехал вообще. У меня с мастером был разговор и на тему прогулов, и Леонид Михайлович сказал мне, чтобы я привел родителей. Но родителям я ничего не сказал, так как боялся. Я знал, что Леонид Михайлович видел только мою мать, а отца нет. Однажды утром на Московском вокзале я подошел к мужчине, он стоял возле стенки, и попросил его съездить со мной в училище. Он сначала не соглашался, а потом попросил у меня на пиво, и мы поехали в училище. Здесь он поговорил со старшим мастером и с Леонидом Михайловичем. Все думали, что это мой отец. Кто этот мужчина, я не знаю. Меня решили оставить работать, дали срок исправления. Но я его не отработал, я получил стипендию и уехал в город Днепродзержинск. Из Днепродзержинска я приехал скоро. На занятия я пришел и обманул Леонида Михайловича, сказав, что ухаживал за больной мамой. А потом снова не ходил на занятия и пошел к зубному врачу. Думал, что мне дадут справку. Но справки мне не дали, так как я зуб не лечил. Приехав в училище, я опять обманул мастера, сказав, что у меня снова заболела мама. Потом я пропустил еще несколько дней, так как готовился к праздничному вечеру. Больше я не пропустил ни одного дня. Я принес также записку, якобы от родителей, которую написал сам. А урока я не срывал, честное слово.

Я прошу извинения за все, и за грубость тоже, я не хотел, само вышло. Я прошу меня оставить в училище. Даю последний раз слово, что больше ничего подобного не повторится. Делая все это и обманывая преподавателей, я не задумывался о последствиях. Я просто не подумал, что все это принесет вам такие неприятности.

Лобов Н.»

Вот говорят: Бородулин — личность, антиконвейерный человек. Не напильник ему в руки, а карандаш — стихи писать. А что, может быть, он и пишет стихи. Конвейерный, антиконвейерный. Все они у меня такие, антиконвейерные! Да нет. Вон Гриша Новиков, что ему скажешь, то и будет делать — ни больше ни меньше. Скажи: снимай, Гриша, заусеницы каждый день — будет снимать их безропотно, пока не дашь новое задание. Это хорошо, что есть такие характеры. Кто бы так безропотно снимал заусеницы или сверлил одни и те же отверстия каждый день? Это ведь тоже конвейер. А разве без конвейера теперь можно? Машины, станки, хлеб — все конвейер.

Но кому нужны конвейерные мысли и чувства? Гриша вот весь на ладошке, его только по головке остается погладить, хорошенький такой, щупленький, свой, понятный, а Бородуля — личность. То так поступит, то этак. Трахнул по башке, а вот почему — никто не знает. Знает ли он сам, почему? Хорошо еще, что не очень сильно, а то я оказался бы там, где был мой Саня Сидоров, — вот уж не дай бог, не приведи судьба туда попасть.

Однажды он бухнулся на пол. Думали, просто обморок. Вызвал я «скорую». Саню увезли, и вдруг он оказался в больнице, где мучаются люди от самой трудной, непонятной болезни.

Когда я узнал, где Саня, ужас охватил меня. Купил апельсинов, взял такси и поехал.

Подвезли меня к старинному неприветливому зданию на берегу узкого канала. В проходной я сказал, что к такому-то, что я его мастер. Меня пропустили. Перешел дворик, открыл дверь, оказался в длинных сводчатых коридорах. Стены в трещинах, каменный пол, черные железные решетки на окнах, а на дверях нет ручек. Спросил номер палаты. Поднялся на третий этаж. Открыл дверь. Сразу же у входа сидит полная пожилая женщина в халате. А за нею справа в полосатых халатах стоят они... Глаза их смотрят на меня: одни — затравленно, другие — слезливо, третьи — горько и вызывающе, четвертые — блаженно. В этих глазах — беззащитность, горесть, все иллюзии и обманы — чего-чего только там не намешано.

А где же Саня?! Вон он! Большеухий. С чубчиком набок, курносый. Он тоже, как все, в полосатом халате, непомерно большом, непомерно полосатом. Как стебель одуванчика, высовывается из ворота напряженная Санина шея. Голова поворачивается туда-сюда, туда-сюда. Ему не видно из-за других, кто же пришел.

— Это я пришел, Саня. Здравствуй.

— Ой, Леонид Михайлович, здравствуйте. Это вы?

Речь медленная, невероятно медленная, а глаза невероятно большие — одни сплошные зрачки во все глазное яблоко.