Заброшенный полигон
Шрифт:
На подстанции в трех углах тускло светились спаренные лампочки. Пролыгин слез с мотоцикла, открыл ключом свой шкаф, вынул резиновые перчатки, отомкнул замок ограждения, вошел внутрь. Натянув перчатки, дернул рычаг разъединителя, врубил рубильник, и трансформатор, поставленный специально для запитки линии, проложенной к «самовару», загудел ровно, спокойно, как ему и подобало. Никаких вставок он не менял, даже и не открывал шкафа, где они находились. Николай подождал, пока Пролыгин закрыл ограждение и свой шкаф с нехитрыми монтерскими причиндалами, хотел было
— Ты что же, гад, считаешь меня дундуком? О каких плавких вставках ты бормотал? Ты даже не взглянул на них!
— Так я ж раньше заменил, но включить забыл. Ей-богу!
Плюнув с досады, Николай сел в машину и в сердцах так газанул, что взвыли шины.
— Напрасно вы ему дали деньги,— сказала Катя.
— Мне опыты надо провести! — кипя от злости, прокричал Николай.— Что я тут, перевоспитанием приехал заниматься? Да и разве чем-нибудь проймешь такого жлоба?
Катя сидела ровно, прямо, глядя перед собой. На коленях у нее лежала книжка «А. С. Пушкин. Сказки». Николаю вдруг стало забавно — эта ее серьезность, строгая поза, пушкинские сказки, которые она зачем-то учила наизусть... Он слегка подергал ее за косу. Лицо ее в сумраке кабины было едва различимо, но ему показалось, что она взглянула на него осуждающе.
— Какая ты серьезная! — сказал он, убирая руку.— С тобой и я становлюсь серьезным. Ты хорошо на меня влияешь.
— Я?! Влияю?! — удивилась Катя, приняв его слова всерьез.— Что вы! Ни на кого я не влияю. Это на меня все влияют.
— Кто же именно?
— Папа, Олег, учителя. Книги! Кинофильмы. Даже наш кот, по-моему, тоже влияет.
— А я? Влияю? Хотя бы на уровне вашего кота?
— Конечно! Ведь я собиралась съездить в город к бабушке, к папиной маме, а пошла работать к вам...
— Но ты не жалеешь?
— Не-ет, пока не жалею...
— Пока!
— Вы не обижайтесь, это так, вырвалось. У вас очень интересно. Эта штука, ну, плазменная игла — просто диво какое-то! Много слышала про науку, но чтобы такое... Скажите, это вы сами все придумали, «самовар» этот и все остальное?
— Чудачка. А кто же мне будет придумывать? Это же моя диссертация!
— Да, наверное, интересно быть ученым...
Они въехали в лес, словно вонзились в черную стену. Кругом был мрак, и в кабине стало уютнее, свет от приборной доски как бы разгорелся ярче, осветил внутренность машины. Николай поглядывал искоса на Катю, теперь можно было разглядеть лицо, глаза, рот. Тени взрослили ее, проявляли какие-то иные черты — будущей зрелой женщины. Почувствовав взгляд, она повернулась к нему — серьезные внимательные глаза, темные, поблескивающие печалью, которая, казалось бы, не должна быть ведома ей. Но вот она улыбнулась — чуть склонив голову, без всякого жеманства и обычной женской игры.
— Давай лучше почитаю Пушкина.— И, чуть торопясь, неумело прочла:
У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом...
Николай слушал с улыбкой: темень, глушь, дорога
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей...
Катя засмеялась:
— Почти как у нас на полигоне. Да?
— Ага. Только дуба нет. Я — вместо дуба. Похож?
— Нет, ты не дуб...
— Смотря как понимать, да?
— Ой, я не то хотела сказать,— смутилась Катя.— Конечно, не дуб — ясень.
— Ох ты! А где, интересно, ты видела ясень? У нас они не растут.
— Ну, во-первых, проходили по природоведению, а во-вторых, в кино. Хорошо помню. Большое такое дерево, хорошее дерево, доброе. Ясное.
— Короче, все равно — дерево. Да, Катя?
Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Катя прикрылась книжкой и даже закашлялась от смеха.
Они въехали на поляну, остановились. Николай выключил сначала фары, потом, чуть помедлив, подфарники и внутреннее освещение. Глаза привыкли, и стали различимы контуры часовенки с ажурной башенкой, черная глыба сарая, полог, провисший между направляющими. Небо над лесом было затянуто тучами, как бы самым краем, и там посверкивало, а над болотом сияли звезды — ни облачка, ни тумана.
— Среди болот и нет тумана — не странно ли? — сказал Николай.
— Туман? — переспросила Катя задумчиво.— Тумана нет. Болото дышит. Вдох — выдох, как мы. Днем — вдох, вечером — выдох, ночью — вдох, утром — выдох,.
— Значит, сейчас оно всасывает воздух? — уточнил Николай.
— Фу»— поморщилась Катя,— слово-то какое. Дышит!
Они вышли из машины. Вся округа, казалось, была начинена невидимыми маленькими трещоточниками — каждый крутил свою, трещал на свой манер, квиликал, чичикал, тирликал, посвистывал, поскрипывал, тер щеточкой по струнам, колотил по барабану. Болото жило, пело, радовалось прозрачности воздуха, ночной свежести, запахам трав, леса — самой жизни.
— Забавно? — спросила Катя.
— Что? — не понял Николай.
— Ночь, болото — и совсем не страшно. Да? — поеживаясь, как-то неуверенно сказала Катя.
— Страшно? Какие могут быть страхи? Вот сейчас как раскочегарим «самовар», вся нечисть разбежится.
Николай хотел было идти к часовенке, как вдруг невдалеке раздался громкий вскрик — то ли испуганной птицы, то ли зайца. Катя схватила Николая за руку, прижалась к нему.
— Что ЭТО?
— Леший, кто же еще. Легок на помине.
— Ой, не надо, боюсь!
Катя качнулась, робко отодвинулась. Они стояли совсем рядом, прислушиваясь к ночным звукам, к дыханию друг друга, как бы застигнутые врасплох этим случайным полуобъятием и не знающие, что же им делать дальше. Николай осторожно притянул ее к себе, и Катя порывисто обхватила его за шею. Ее щека касалась его щеки, полураскрытый, жарко дышащий рот был рядом. Николай крепко обнял ее, поцеловал в губы — Катя вырвалась, всхлипнув, опустилась на землю, закрыла лицо руками. Он присел на корточки, отвел ее руки, заглянул в лицо. Катя плакала.