Забытая ария бельканто
Шрифт:
Прошла неделя или две после той ночи с привидением. Максим трое суток пролежал с высокой температурой. Его то накрывало колпаком, под которым отсутствовали звуки и ощущения, то вытаскивало наружу, где сразу нагружали всем. В ушах тихий пульсирующий звон. Рядом гудят шмелями мама и бабушка. Пахнет мятой и едкими лекарствами. Приятная прохлада влажной ткани на пылающем лбу. Сладкая микстура с горчинкой наполняет пересохший рот слюной. Он открывает глаза, щурится, ловя взглядом плывущие предметы бабкиной комнаты.
«Я сплю? – недоумевает, пытаясь привстать, и тут же падает на подушку, подкошенный слабостью. – Или не сплю? – Поднимает руку и с интересом наблюдает, как она подрагивает. – Я кто?»
Когда Максим окреп, он аккуратно вставал с бабкиной перины и выходил из комнаты на разведку. И однажды краем уха услышал разговор о себе.
Бабка с тревогой напоминала маме, что врач, приглашенный из города, рекомендовал «не оставлять ребенка одного». Детская психика в «пограничном состоянии» очень ранима.
«Я ранен? – дивился Максим их словам. – И теперь мама все время со мной будет?» – такая болезнь вполне его устраивала.
Первое время у них получалось: бабка переносила лекции в консерватории, а мама перестала примерять красивые платья и по вечерам оставалась дома. Но постепенно все вернулось к привычному переругиванию: мать чаще задерживалась на работе, бабка злилась.
А потом появился Иван Семенович. Максим сразу понял, что с бабкой они давно знакомы. После ужина ушли в сад. Максим спустился на кухню, подкрался к раскрытому настежь окну. Осторожно отодвинул цветок в горшке и, выглянув на террасу, уловил обрывки разговора:
– Если бы тогда… – бабкин голос перешел на шепот.
– Не надо, ты же знаешь, как я отношусь к тебе.
Но что поразило Максима больше всего, так это то, что Иван Семенович встал, склонился над бабкой, сидевшей в плетеном кресле, взял ее руку и поцеловал.
Максим тут же представил Ивана Семеновича Робин Гудом, а бабку – его возлюбленной Мэриан.
«Вот бы узнать их тайну!»
С тех пор он всякий раз оказывался рядом, когда Иван Семенович общался с бабкой. Но на людях они обращались друг к другу только на «вы» и обсуждали исключительно домашние дела.
Постепенно Иван Семенович стал если не другом, то близким человеком, проводившим с Максимом больше всех времени. Ему и задал он однажды мучивший вопрос:
– Почему мама с бабушкой все время из-за меня ругаются?
На что Иван Семенович пространно заметил:
– Цветок, вырванный с корнем и вновь пересаженный в тот же самый горшок спустя время, приживается плохо.
Сейчас, сидя в опустевшей бабкиной комнате и глядя на мамину фотографию, Максим вспомнил эту фразу, и смысл ее наконец дошел до сознания:
«Время. Прошло время. Я вернулся, и начало болеть то, что когда-то считалось моими корнями», – двенадцать лет сжались в один день. День, когда казалось, кончилась жизнь, и все потеряло смысл.
Перед самым вылетом в Лондон он целый день не выходил из комнаты, игнорируя бабкины призывы. То к столу звала, то просила впустить поговорить. А он сидел на кровати, сложив ноги по-турецки, брал одну за другой школьные тетради, сваленные стопкой, рвал на мелкие кусочки и расшвыривал по полу.
«Пусть убирает, старая чистюля! – он тер покрасневшие глаза, пытаясь пересилить очередной поток слез. – Вот уеду и напрочь забуду вас всех! Маме не нужен был. Теперь и бабка от меня избавиться хочет».
Выхватил толстый блокнот с коричневой обложкой. Раскрыл на первой странице. Замельтешили схематично прорисованные человечки с раскинутыми в стороны руками, скрещенными ногами. В прыжке. В упоре лежа. Максим стиснул зубы. Не хватало духу порвать свои наброски, облегчавшие заучивание «степов» и «дропов».
В пятом классе, ожидая приезда Ивана Семеновича, всегда забиравшего его после хореографии, Максим заглянул в кабинет современного танца.
Ритмичная музыка ударила в уши. Казалось, пол вибрировал. Четверо ребят в черных костюмах кружили по залу. Раз – взмах. Два – прыжок. Поворот. Падение. Прокрутка.
Максима накрыло состояние парения. Он задышал прерывисто, задерживая вдох всякий раз, когда танцоры крутились то на спине, то на руках. С портфелем в руках пытался повторить с виду простые движения.
По дороге домой он умолял Ивана Семеновича не говорить бабке, что на хореографию больше не пойдет, а запишется на «этот, прыгающий танец». Иван Семенович остановил машину на светофоре, повернулся к Максиму и усмехнулся:
– Хочешь би-боем стать?
– Нет, я как они хочу!
Иван Семенович не сказал ни «да», ни «нет», но с того дня делал вид, что не замечает, из какой аудитории выбегал Максим по понедельникам, средам и пятницам. А иногда и сам приходил посмотреть на баттлы в спортивном зале.
Дома Максим частенько стоял в холле и раскачивался из стороны в сторону, стараясь уловить тот самый «грув». Бабка, в очередной раз застав его за этим занятием, недоумевала:
– Максимушка, что ж ты дрыгаешься, как муха, попавшая в паутину?
К седьмому классу он стал лучшим би-боем в районе, а за неделю до отъезда в Лондон прошел кастинг на Фестиваль брейк-данса в Москве.
Максим тяжело вздохнул, заново проживая то время. Встал, еще раз окинул взглядом бабкину комнату и вернулся к себе. Расчехлил гитару и начал тихим перебором наигрывать пришедшую в голову мелодию.