Забытые пьесы 1920-1930-х годов

Саркизов-Серазини Иван Михайлович

НИНА. Не надо, Виктор…

ВИКТОР. Другого любишь?

НИНА. Да. Не молодой он и не красивый, но так я его люблю, так люблю, что сердце порой не справляется — перебои дает.

ВИКТОР. За что?

НИНА. За силу его, за стальную твердость, за мужество и ласку, за ясный ум… За то, что он меня на краю оврага удержал и в жизнь как большевичку вернул… из мусора вынул он мое зерно, заботливо, а казалось, на что ему мелкое зернышко, когда в нашей республике

отборные семена урожай дают. И я расту… и хочу вырасти ему под стать… А это и называется: любовь… Лишь бы поправился он поскорей, уедет к морю — там его вылечат, и будет он здоровей нас всех… Должен быть.

ОТЕЦ. Люби, люби, Нинушка! Будь счастлива… И как он мог в себя угодить — удивительно.

СЕРОШТАНОВ. Хм… Мог! Как командир запаса удостоверяю — мог!

ВИКТОР. Нет. Не он в себя угодил, а в него угодили.

НИНА едва не вскрикнула.

МАТЬ. Кто?

ВИКТОР. Ты, Нина, когда пришла к Рядовому в тот вечер?

НИНА (очень тихо). Не знаю.

ВИКТОР. До выстрела или после?

НИНА. Не знаю.

ВИКТОР. А Накатов был до тебя?

НИНА. Да.

ВИКТОР. Накатов его и ранил.

СЕРОШТАНОВ, НИНА. Накатов?

ВИКТОР. Поэтому Накатов и уехал. От расспросов скрылся. Что между ними было, не скажу, но одно ясно: Рядовой на себя вину Накатова взял, чтобы друга выгородить.

СЕРОШТАНОВ. А если б даже и взял — какое нам дело?

ОТЕЦ. Верно, Паша! Они сами себя рассудили, а мы сами себя рассудим… И ты, Лиза, меня не осуждай за рюмочку. Это во мне, это, так сказать, вещь в себе^{324}.

МАТЬ. Спать тебе пора… утро на носу, а в семь вставать на работу… (На Горчакову.) Эк ее пришибло — не шелохнется. Марья Алексеевна… (Трогает ее за плечо.) Спать пора…

ГОРЧАКОВА (смотрит на нее). Не знаю.

МАТЬ. А я говорю — пора. (Нине.) Сегодня хоть переночуй, я тебе постелю… А ты, Паша, здесь ложись, на диване… Пойдем, Петя, молодых не пересидишь…

ОТЕЦ. Третью часть жизни спим… А надо бы пилюли такие давать — глотнул, и снова огурчиком… И пилюли выдавать преимущественно ударникам. (Наливает.) Не казни меня, Лиза, — последняя…

МАТЬ. А там — окончательно последняя, а там бесповоротно последняя, а там еще одна-единственная…

ОТЕЦ. «Истинная бесконечность не зависит от размеров и величины…»^{325}.

МАТЬ

и ОТЕЦ уходят.

9

ГОРЧАКОВА (встает, медленно подходит к Нине). Всю жизнь бороться с уклонами, чтоб самой оказаться уклонисткой. Существует ли после этого справедливость? Ты была права, когда сомневалась во всем…

НИНА. Я не сомневалась, я только…

ГОРЧАКОВА. Нет, не отказывайся от своего прошлого, я помню каждое твое слово… «Где правда? Кто прав? Или правды вообще нет? Мы носим маски… двойная жизнь… утеряна нежность… мы устали верить…» Я всю жизнь колебалась… Я недоумевала, когда переходили к нэпу, я сомневалась, когда разоблачали Троцкого, я металась, когда боролись с правыми, — но все это про себя, внутри… Никто никогда не мог меня ни в чем заподозрить, но никто и не вознаградил меня за эту отчаянную борьбу… И я не знаю, как дальше жить… не знаю…

Уходит.

НИНА. Она верит в мои слова… Лучше б я их не произносила совсем, чем в этаком зеркале увидать.

ВИКТОР. И вся ее твердокаменность кончилась… Эх, сколько мне еще в жизни понимать надо…

СЕРОШТАНОВ. Если б не революция, она бы монашкой сделалась. Игуменьей. Либо богородицей у хлыстов^{326}. Впрочем, здесь начинается дарвинизм…

ВИКТОР. Поди, ляг, Нина, ты на ногах не держишься…

НИНА. Пойду. Спи, Паша, спокойно.

НИНА и ВИКТОР уходят.

10

СЕРОШТАНОВ погасил верхний свет. Полоса рассвета смешалась с темнотой комнаты… Прошелся, заглянул в окно, дождь утих. Вынул книжку Виктора, перелистал.

СЕРОШТАНОВ. Так по одному и будем вылавливать… Тайные выдаватели… Ха!

Спрятал книжку, подошел к дивану, прицелился и с размаху повалился спать. Вошла НИНА.

НИНА. Спишь?

СЕРОШТАНОВ (быстро поднялся). Не начал еще… А ты опять?

НИНА. Опять.

СЕРОШТАНОВ. Стыдно.

НИНА. Не могу.

СЕРОШТАНОВ. Девчонка.

НИНА. Знаю.

СЕРОШТАНОВ. Трусиха.

НИНА. Нет.

СЕРОШТАНОВ. Кого испугалась? Виктор случайно намекнул про Накатова, а ты…