Забытые письма

Флеминг Лия

Да, день будет долгим… Прошло несколько недель, и новизна ощущений от того, что она пожертвовала своей карьерой, сменилась унылыми буднями кузнечного подмастерья. Даже ей пришлось признать, что как ни старайся, а физической силы ей не хватает – столько всего приходится поднимать, опускать, окунать, обстукивать и прилаживать. От такой нагрузки мускулы становились все жестче и постоянно мучил голод.

После известия о гибели Ньютона никто дома не хотел есть, но постепенно жизнь брала свое, приходили все новые и новые похоронки, и черная одежда стала такой же привычной, как и задернутые шторы на окнах и панихиды в церкви. Ни один дом беда не обошла стороной. У викария погиб сын, и его жена ходит в глубоком трауре, как и все остальные.

Поначалу

все были в недоумении: спору нет, занятие это важное, да только как же можно молоденькую девушку допустить в кузницу? Но потом вспоминали и другие примеры – и прежде случалось, что на место мужа заступала жена. И вскоре фермеры перестали замечать Сельму, словно и не она вовсе держала вожжи, поглаживала нервных лошадей… Волосы она убрала наверх и спрятала под шапку, соорудив что-то вроде грелки на чайник, так что выбивалось лишь несколько прядок. Да, она ничем не отличалась от щупленького деревенского паренька.

Мэриголд, встретив ее на днях, смотрела с ужасом и жалостью.

– Ты же испортила фигуру! И руки… Да ты просто с ума сошла! Как можно променять работу в школе на вот это! Ты же никогда не наверстаешь… Тебе меня не догнать теперь.

Как всегда, она сначала тараторила, а потом думала. Быстро же она позабыла о том, как флиртовала с Ньютом. Теперь она пишет письма какому-то юноше из Совертуэйта.

Сельму не особенно беспокоило людское мнение, она знала, что Ньют гордился бы ею. Фрэнк присылал наспех нацарапанные каракули о том, что он ухаживает за офицерскими лошадьми, служит в кавалерии. Она надеялась, он попросит разрешения вернуться домой, но, судя по всему, он не собирался этого делать – что ж, значит, ей остается оттачивать мастерство и постараться не испортить все дело.

Единственной радостью стали письма Гая – раз в неделю они мягко шлепались на коврик у порога. Он писал много, подробно рассказывая о своей жизни. Они теперь воевали на побережье, а однажды он прислал ей открытку с видом Руанского собора. Он так забавно описывал своих солдат и их чудачества, что она то и дело прыскала в голос. Рассказывал о том, как исполнительный Босток стал его ординарцем, как он теперь умеет гадать по кофейной гуще, словно бабка, зато вечно проигрывает в карты. Какое счастье, что он не видит ее такой замухрышкой, но такая уж у нее теперь форма.

Изредка она случайно ловила свое отражение в зеркале на туалетном столике – спутавшиеся волосы, железная пыль, въевшаяся в щеки, – и ей хотелось рыдать. Как же я устала от войны, что же эта проклятая война сделала с нами со всеми!.. А надо держаться, сохранять лицо, хоть с каждым днем это все труднее и труднее.

Работать с отцом было непросто – то брюзжит, то молчит угрюмо, погруженный в свои мысли. А то вдруг рявкнет на нее, будто ждет, что она сама угадает, что надо сделать. Однажды у нее не получилось выпилить квадратное отверстие точно по размеру – он молча выхватил у нее заготовку и сделал все сам, ясно давая понять, что она лишь жалкое подобие его любимого сына.

Сельма, хотя и понимала, что Фрэнк выполняет свой долг, все равно кляла его за то, что он оставил кузницу, бросил ее здесь одну. Все так перемешалось. С ног на голову перевернулось, и так страшно теперь…

В деревне они словно отрезаны от мира. Новости доходят с опозданием в несколько дней, остается полагаться только на местную газетенку. Бродят слухи о крупных морских сражениях, истории о храбрых мальчишках из нашей деревни. Но на другую сторону весов все опускаются одна за другой похоронки, и разговоры о победе уже не приносят радости. Никто достоверно не знал, что же там происходит, и даже Гай старался подбирать слова осторожно. Он наконец побывал в настоящем бою, под огнем неприятеля, и его нацарапанные карандашом слова резко отрезвляли.

«Здесь просто мясорубка, сотня моих людей отправилась в мир иной, и, боюсь, даже не успев сколь-нибудь серьезно повоевать. Я должен теперь написать эти кошмарные письма их матерям, которые возненавидят меня за одно лишь то, что я принес им эти ужасные известия. Мы провели несколько дней на марше и все время слышали, как гулко бьют поодаль снаряды – разрывая наших ребят на кусочки. Трудно поверить, что где-то сейчас весна и поля покрыты цветами. У линии фронта все перемешано в коричневую жижу – грязь, талый лед, обломки деревьев, искореженное железо. На них мы присаживаемся покурить, поговорить, насладиться на несколько минут миром и тишиной – пока германские орудия не ударят новым залпом, и мы бросаемся в укрытие, совсем как огромные крысы, которые тут повсюду.

Сам я весь грязный, заскорузлый, швы кителя и брюк кишат живностью. Босток, как может, помогает мне сохранять приличный вид, пытается выжигать их горящей свечой. Мама точно отказалась бы от меня, если б увидела, как я выгляжу. Но грязь стирает различия, и я сейчас ничем не отличаюсь от своих солдат, а они замечательные преданные ребята. Каждый вечер мне приходится проверять их ноги и заставлять менять носки, иначе пальцы у них загниют самым отвратительным образом. Так что попроси дам из Вест-Шарлэнда, пусть продолжают вязать носки: чем больше, тем лучше. Когда сыро, я надеваю сразу три или четыре пары.

А ночами я люблю смотреть на звезды и вспоминать прогулки, когда мы перебирались через Ридж, старую Джемайму, солнце… Я лежу и думаю, что пока мы крепко бьемся здесь, никто не коснется нашей зеленой прекрасной земли. Мне даже бывает неловко от своей сентиментальности – что посреди всего этого кошмара я мечтаю о такой красоте.

Будь храброй, мой маленький дружок, и не забывай писать мне. Я от души смеялся, когда ты написала, как Элви Бест дурным голосом фальшивила на том концерте в помощь доблестным бельгийским солдатам, и зрители аплодировали, надеясь поскорее прогнать ее со сцены, а она поняла это как знак восторга и решила выступить на бис, а тебе пришлось пережить этот позор снова. Я не теряю рассудка только благодаря тебе и тому, что ты олицетворяешь.

Всей душой твой друг Гай».

Сельма никому не давала читать этих писем. Это была ее драгоценная ниточка, связывавшая ее с его ужасным миром. Каждую ночь она смотрела на небо, пытаясь представить, как Гай пробирается по траншее, по дощатому настилу, осматривает своих солдат; вот он сидит, сжавшись в комочек, и пишет ей письмо, думает о ней, глядит на те же звезды. Его письма придавали ей силы, помогали пережить отчаяние отца и его воркотню.

Бартли, соберись, скомандовала она себе. Твои трудности – пустяки. Встань и иди выполнять свой долг, хватит причитать. Твой фронт – это молот и наковальня, а не ружье. Ну так иди же.

* * *

Хестер вынуждена была признать, что возвращение Энгуса домой не принесло ей той радости, какой она ожидала. Нельзя сказать, что он отказался давать уроки в Шарлэндской школе – нет, проводил, как договорились. Но вкладывал в них лишь холодный рассудок. Как выразилась жена директора, Мод, он «не берет пленных». Совершенно не терпит малейших отступлений от дисциплины или чуть небрежного шага в строю. Но здесь же мальчишки, не армия… а он иногда набрасывается на них с такой яростью… Недаром его совсем не любят, и даже начали поступать жалобы от родителей.

Энгус никогда не общался с деревенскими парнями и сыновьями фермеров, а теперь всячески старался притереться к ним, стал завсегдатаем «Оленьих рогов», рассуждал там о делах на фронте и выступал с советами, как выиграть войну. Затеял драку, когда Джек Плиммер, сын хозяина заведения, вернувшись на побывку домой, предложил ему заткнуться и засунуть свои деньги себе в пасть, а он-де по горло сыт вояками, видавшими окопы только с дивана и не нюхавшими пороху по ту сторону Ла-Манша… Завязалась потасовка, и Энгуса выпроводили как зачинщика.