Зачарованные острова

Лысяк Вальдемар

Наклоняюсь за борт, а Джузеппе, торс которого распирает тельняшку, скалит зубы в усмешке.

— Ничего не получится, синьоре. Подождите купальскую ночь.

Ждать я не могу, даже если бы и верил в собственное счастье.

— Джузеппе, ты и вправду веришь в это?

— Верю, синьоре. Мой дед видел. Мой отец — нет, но я увижу, наверняка увижу! Время у меня еще есть.

«Мой дед видел» — заявление очевидца. Видел и рассказал. Так почему же не верить? У очевидцев нет конкуренции, ведь это же живые доказательства. Царь Александр III приказал привести старого крестьянина, который собственными глазами видел в 1812 году битву при Бородино.

— Так точно, Ваше Императорское Величество, я влез тогда на дерево и видел сражение с самого начала до самого конца. Наполеона видел — бааальшой мужчина, огромного росту, как гора, с длинной белой бородой до самых колен.

Шутки шутками, но та вера, которую представляет Джузеппе, заразительна. Я ничего не вижу, но начинаю инстинктивно чувствовать, что там, внизу, что-то есть, какие-то улицы и оконные проемы, сквозь которые бесшумно проплывают обитатели глубины — молчаливый мир, наполненный развалинами и площадями, и разбросанными по дну или закопанными в нем человеческими костями; мир, напитанный красками ночи и тишиной, не нарушенной ритмом жизни. Я чувствую это босыми ногами, опирающимися о доски корпуса, словно сквозь них проходит ток этой тайны. И мне как-то не по себе.

Утопленницы и бабские сплетни. Все это не стоило бы и ломаного гроша, и историю можно было бы посчитать сказкой, если бы не факт, что в течение последних пятидесяти лет, бури, сотрясающие водами Больсены, часто выбрасывали на берег этрусские черепки и фрагменты каменных скульптур, а рыбаки из своих сетей доставали не только рыбу, но и бронзовые статуэтки. Сейчас уже готовится экспедиция аквалангистов-археологов. Менее трех тысяч лет назад землетрясение, тряхнувшее Апеннинским полуостровом, залило вулканический кратер, и так образовалось Lago Bolsena. Ученые верят, что эта вода залила тогда этусский город. И лелеют безумный план, что когда уже найдут руины, то прикроют их стеклянной чашей, и тогда город можно будет осматривать через стекло, как мы глядим на рыб в океанических аквариумах Японии и у янки. Если они выиграют — вернусь сюда, чтобы поглядеть через стекло.

Теперь же дорога ведет вверх. Оставляю призрачный город, спящий на дне озера, чтобы вскарабкаться на вершину стоящего среди гор конуса, добраться до совершенно иной тайны, чтобы меня коснулось идентичное беспокойство.

Озеро теряется среди зеленых плоскостей, а потом поднимаешься выше и выше, все с большим трудом, и вот последний овраг, поворот над пропастью и я вижу… живую иллюстрацию к сказкам о принцессах, замкнутых на вершинах стеклянных гор. Гора — или, скорее, солидная каменная пирамида, словно копия вытянутых по вертикали рисунков Шанцера, тянущаяся к небу и увенчанная под облаками пятном застроек. Пока что еще весьма далеким. Выходить нужно далеко от подножия, у маленького колодца, и подниматься вверх по тонюсенькой, почти что стапятидесятиметровой нитке моста, висящего над пропастью, чтобы очутиться у вершины этой скалы, в Чивита ди Баньореджио.

Истерзанная пирамида, выстреливающая из дна зеленой чаши среди гор, для которой город — словно тесноватый берет, была идеальным, безопасным местом для поселения в неспокойные времена раннего Средневековья. Городок развивался под боком Баньореджио, старинного центра этрусской культуры, и вместе с ним был поглощен феодальной территорией Орвието. И тут пришел XVII век и тот памятный день. Скала задрожала, и в средневековых или же ренессансных улочках разыгрался сущий ад. Грохот трескающихся стен, летящие на землю камни, дома, валящиеся с грохотом в зеленую пропасть в сотни метров, плач детей, безумный ор толпы. Несколько секунд — и тишина. А может, днем ранее, встревоженные первыми толчками, они смогли уйти? Кто знает? Могу ли я представить подобное, смог ли бы выдержать, смог бы воспротивиться гонящему меня прочь испугу? Они не смогли убить этот страх и еще раз довериться природе — после землетрясения уже не вернулись, оставляя нажитое за века, свои дома, мастерские, теплую похлебку, хлеб в печах и полотно на ткацких станках. Город умер. И до сих пор не проснулся из смертного сна.

Города живут, как люди, переживают свои взлеты, моменты счастья и сердечные приступы, но умирают, как боги — стоя, в глубинном молчании, без слез. Таких городов-трупов существует множество, но никто их не хоронит, потому они разлагаются открытыми, иссекаемые жарой, и загнивая по причине сырости, беспомощными. Люди забывают о них, точно так же, как забывают о свергнутых с тронов богах, ибо в этом лучшем из миров помнят только победителей и только им вручают медали. Триумфатор забирает все, а побежденный гладиатор не может ожидать даже милости того, что его добьют. Вот он и будет умирать, пытаемый безразличием, прощаясь гаснущим взором с повернувшимися к нему спинами.

Такие города-призраки я уже видел в Югославии. Старый Бар, шапка скального массива, неподалеку от залива, в тридцати километрах к югу от Риеки. Были у него большие иллирийско-греческие и византийские традиции, но ему страшно не повезло. После двукратного взрыва боезапасов (1882 и 1912 годы), жители покинули город навсегда, и природа быстро справилась со стенами. Все реже кого-то трогает спящая печаль камней. Да и кто желает вслушиваться в мелодию смерти?

Ту же самую мелодию можно услышать и здесь. Нет, не услышать — почувствовать. Пустые улицы, ветер носит серую пыль, ритмический стук бьющейся о стену фрамуги на петле, съеденной ржавчиной до толщины папиросной бумаги. Оригинальные средневековые и ренессансные конструкции, домики, прижавшиеся один к другому в ужасе и молчании, сокрушенный скансен древней архитектуры, забытый и никому не нужный, угасающий…

Висящие за окном банка и круг колбасы! Выходит, здесь кто-то живет! Рынок: старец на ступенях сует мне под нос цветные открытки, напечатанные где-то в Баньореджио или еще дальше. И на трупе можно заработать.

— Ну да, да. — кивает он, — нас здесь человек тридцать, больше десятка детей. В школу они ходят в Баньореджио, а к младшим приезжает женщина, учителка, значит. Зачем? Зачем здесь живем?… Я, синьор, продаю открытки, а другие… кто их знает. Чего? Да, вы правы, синьор, это гробница, но если больше негде, то и здесь.

Трудно поверить.

На площади — церковь святого Донато. Высокая, средневековая колокольня, ренессансный, переделанный, фронтон, довольно-таки хорошо сохранившийся, а внутри все мрачное и черное. В глубине, во мраке, пламя свечи. И другой старец, накрывающий белой скатертью столик у алтаря. Нет, возле кучи кирпичей и камня, оставшихся от алтаря.

— Сегодня, синьор, воскресенье. К семи вечера приезжает падре из Баньореджио. Да, да, всего раз в неделю, в воскресенье, чтобы провести мессу. Через полчаса.

Не снится ли мне все это? Месса на развалинах, в этой пыли, известие и горах отбитой штукатурки на полу. Как же все это удивительно непонятно, и как же трогательно прекрасно.

Этот город умер, но здесь тлеет искорка, словно та свечка в глубине нефа, освещающая мрак над разваленным алтарем. Но этот алтарь через мгновение вернется к жизни, этой свечки не погасила даже катастрофа трехсотлетней давности — разве не символично это? Как легко природе поколебать тем, что человек создал — культурой, цивилизацией, верой — и как же трудно убить все это и захоронить. Этого не удается даже природе, так разве не является она всего лишь слугой? Сколько столетий ведут за собой человечество эти последние, и, тем не менее, вечные, никогда не догоревшие свечи? Они сильнее лазерного луча, они позволяют сохраниться искорке жизни на нашем плоту «Медузы», они уничтожают сомнения, порождают доверие.