Задание
Шрифт:
— Милок, ты рожал?
— Нет, — признался он.
— То-то. Поросенка и того вырастить непросто.
— Как вас звать?
— Анна Вавиловна.
— Анна Вавиловна, не обязательно рожать поросенка, чтобы знать о действии алкоголя на юный организм.
Впрочем, он хотел сказать другое — хотел ввернуть когда-то вычитанный афоризм о том, что не нужно быть шницелем, чтобы знать, как тому горячо. Но все это уже не имело значения, и делать тут было нечего. Говорить о воспитании с этой вздорной старухой? Сейчас-то ее седые бодливые рожки пуганно опали. Хотя уже встают, уже спорят —
Тринадцать — шестнадцать лет… Оставить мальчишку, когда из него рождался человек? Время становления натуры, бешеных замыслов и первой влюбленности. Но и время бешеных поступков, обидных слез и злых влияний. Как же они бросили Шиндоргу в самое сложное для него время? Спросить бы. Так ведь отговорятся: Север надо осваивать, условий для сына не было, понадеялись на бабушку. И Петельников додумал, как ему показалось, давно начатую мысль до логического конца…
В Уголовном кодексе есть статья под номером сто пятьдесят два, карающая за выпуск недоброкачественной продукции. А какая же статья карает за выпуск в жизнь никудышных личностей? Неужели отправить в продажу гнусавый будильник, разнокаблучные туфли или окривелый телевизор для государства опаснее, чем получить неполноценного человека?
— А до Севера кто его воспитывал?
— Я, кому ж еще.
— Значит, спрос за плохое воспитание с вас?
— Плохое? — обомлела Анна Вавиловна, начав двигаться вокруг Петельникова и обдавать его запахом все той же жареной картошки. — Да знаете ли вы, что Витька родился бройлером?
— Как… бройлером?
— Синий, кило четыреста, недоношенный. Стандартный вес бройлера. Кто его выходил? Я. А когда у него проявились дарования в спортивном интересе, кто водил на каток? Я. Его чуть не взяли во вздорную… эту… сборную команду района. А кто его выходил, когда он отравился?
— Чем отравился? — перебил Петельников.
— Кто-то из ребят приволок бутылку. Наклейка красивая, иноземная, что написано — не понять. Но якобы коньяк в честь Наполеона. Ну, Витенька первый и хлебнул. Оказался натуральный яд против мошек. В больницу попал.
— Неужели на бутылке не было предупредительного рисунка?
— Череп с костями. А пацаньё решило, что это череп того самого Наполеона и есть.
Криминалист, не думающий о причинах преступности, еще не криминалист. Думал и Петельников. Но в последнее время его смущала одна часто приходившая мысль. Он будто спотыкался об нее, отбрасывал и забывал, а она застенчиво приходила опять, но уже в другое время и по другому поводу…
Петельников усомнился не только в величии, но и в полезности человеческих чувств — тех самых, которыми люди жили и которые мировая литература воспевала и продолжала воспевать. Его опыт говорил о другом. Почти все преступления шли от страсти к деньгам, женщине, пьянству или безделью — шли от чувств. Вернее, от того, что их не обуздал разум. Ум к преступлению не толкал. Почему же он не воспет столь громко, как чувства?
Если бы интеллект этой бабуси хоть чуточку бы…
— Анна Вавилоновна… — начал Петельников.
— Вавиловна.
— Извините. Анна Вавиловна, неужели вы не слыхали о вреде алкоголя для растущего
— Я же им не яду лила!
Но попроси Шиндорга — она бы и яду нацедила. Любовь к внуку. Великая, воспетая и всеми принятая. А где же ее разум? Нет, не бабушкин, а где разум любви? И Петельников подумал: что произойдет, если они — ум и чувства — поменяются местами? Когда человек станет поддаваться не порыву чувств, а порыву разума… Не тогда ли придет на Землю Великое будущее?
И чтобы приблизить его, Петельников спросил:
— Вы знаете, что внук пропадает в Шатре, где пьют, курят и безобразничают?
— Наговоры…
Капитан поднялся:
— Я вызываю родителей.
— Нет! — крикнула Анна Вавиловна.
Она привстала на цыпочки, точно пыталась чмокнуть его в подбородок. Но Анна Вавиловна заглядывала ему в глаза, жмурясь от желания угодить. Петельников догадался, что попал в больное место. Видимо, ей было строго-настрого приказано следить за внуком.
— Нет, — тише повторила она. — Я возьму скалку, подкараулю их сборище и бабахну по этому чертову Шатру.
Капитан прикинул: она возьмет скалку, отец Грэга возьмет, мать Бледного и мать Ирки возьмут. От Шатра ничего не останется. И вся леденцовская проблема.
Выходя из квартиры, Петельников подумал: он к разуму обратился? Нет, к чувству, к ее страху перед родителями внука.
18
Начальник уголовного розыска подкинул ему работы, как отдохнувшему. Будто он с юга приехал. Леденцов, изворачивался, чтобы не пропускать почти ежевечерних шатровых сборов. Сегодня даже пришлось подъехать на милицейской машине, сегодня был важный день — Мэ-Мэ-Мэ.
Он заглянул в Шатер, как в берлогу. Казалось, там никого и ничего нет. Но слабеющий свет фонарика затрепетал желтой бабочкой. Все были на месте. И в этом желтом свете Леденцову показалась необычность минуты: ребята сидели с замкнутыми лицами, молча, куртки застегнуты наглухо, у ног громоздятся рюкзаки.
— Опаздываешь, — сказал Шиндорга, упершись в его лицо дрожащим лучиком.
— Бери рюк, — велел Бледный.
— Что в нем?
— Золотишко.
Леденцов послушно взвалил мешок, который пригнул к земле каменной тяжестью. Что-то острое сильно вдавилось в низ спины, будто его пробовали посадить на кол. Он встряхнул рюкзак — теперь впилось и в позвоночник. Если и золотишко, то в виде самородков. Подобные грузы взвалили все ребята, даже Ирка скособочилась от неподъемной сумки.
— К «тачкам», — приказал Бледный.
В одно такси они, конечно, не уместились: только груза килограммов сто пятьдесят. В первую машину сел Бледный с Шиндоргой, остальные во вторую. Ирка подтолкнула Грэга к месту рядом с водителем, а сама прыгнула на заднее сиденье, прижавшись к Леденцову плечом. Это крепкое прикосновение отдалось лишь далекой тревогой: сейчас Леденцов думал об этом, или об этой, Мэ-Мэ-Мэ.
— Боря, — назвал его Грэг по имени, — я раб твой до гроба.
— А, сходил в «Плазму»?