Загадка крещения Руси
Шрифт:
Вероятно, раны и поморяне верили, что сам Святовит или Триглав в это время сидит на коне и управляет им, подавая, таким образом, знамение народу. В пользу такого предположения служит аналогичное гадание, отмеченное Генрихом Латвийским у ливов из Торейды, собиравшихся принести «в жертву своим богам» Теодориха (помощника епископа Мейнарда). По такому поводу «собрался народ, решили узнать гаданием волю богов о жертвоприношении. Кладут копье, конь ступает (через него) и волею божьей ставит раньше ногу, почитаемою ногой жизни; брат устами читает молитвы, руками благословляет. Кудесник говорит, что на спине коня сидит христианский Бог и направляет ногу коня, а потому нужно обтереть спину коня, чтобы сбросить бога. Когда это было сделано, а конь опять, как и в первый раз, ступил раньше ногою жизни, брату Теодориху жизнь сохранили»{89}.
Случившееся, видимо, было записано со слов самого
Более простым и, видимо, широко распространенным являлось гадание жребием и по приметам, о чем имеются известия в отношении как балтийских славян, так и домонгольской Руси. Сложные гадания (например, по внутренностям животных{93}), видимо, были недоступны постороннему наблюдателю, в отличие от простого бросания жребия, гадания по встреченным животным, подсчитыванию черт, прочерченных без счета у очага женщинами и т. п. (т. е. действий, не требующих особой подготовки и поэтому доступных каждому). Каким способом искал ответ потусторонних сил на свой вопрос Хацон, естественно, останется тайной. Известия же о способах гадания у славян позднейшего времени могут дать повод лишь для определенной догадки, но не более того.
Авторы «Чудес…» не только не понимали сути языческих ритуалов славян, которые они описали, но даже, как следует из текста, не понимали, что перед ними магические действа (за исключением, пожалуй, гадания). Более осторожными в этом плане были славяне, которые отдельные манипуляции с защитными орудиями со стороны защитников города могли принимать за магическое противодействие.
Характерно для той эпохи, что противники рассматривали события, связанные с осадами Фессалоники, сквозь призму противостояния надчеловеческих сил. Исследователи неоднократно обращали внимание на веру язычников в то, что боги принимали участие в войнах между людьми{94}. Отсюда и магические действия, направленные на получение помощи высших сил и на нейтрализацию аналогичных враждебных сил. Поэтому славяне прекращали штурм, когда их магия оказывалась недейственной перед магией противника. В свою очередь, византийцы-христиане воспринимали неудачу славян как следствие божественного вмешательства и защиты со стороны святого Дмитрия Солунского. Это нашло отражение не только в тексте «Чудес…», местных народных преданиях, но и в Указе Юстиниана II о царских дарениях в пользу храма св. Дмитрия Солунского в Фессалонике{95}. Характерно, что в императорском Указе враги империи являются врагами и святого{96}. Также показательно, что сами славяне, спустя время, после очередной неудачи «стали восхвалять Бога…»{97}. Подобное восприятие происходящих событий являлось неотъемлемой чертой средневекового сознания с его верой в божественное предопределение.
В то же время византийцы, не понимавшие многих конкретных сторон славянского язычества и не улавливавшие их конкретного проявления, имели общее, правда весьма смутное, представление о верованиях и связанных с ними обычаях славян. Об этом свидетельствуют как цитировавшиеся слова Прокопия Кесарийского, так и отдельные комментарии византийских авторов к описываемым обычаям «варваров». Привлекает в этой связи внимание повествование Феофилакта Симокатты о том, как перешедший от славян на сторону ромеев гепид помог своим новым хозяевам разгромить отряд Мусокия. Задуманное облегчалось тем, что «варвар был пьян, и от хмеля его разум помрачился: дело в том, что в этот день он устраивал поминки по умершему брату, как им (велит) обычай». Пьяно было и все его войско, которое сморил крепкий сон{98}. Характерно, что славяне напились в весьма сложной с военной точки зрения ситуации, когда один из славянских вождей, Ардагаст, был разбит, а его «страна» разграблена. Отряд Мусокия также вступил в боевые действия, потерпев поражение в первой схватке (видимо, речь
В латиноязычных источниках славяне характеризуются, прежде всего, как закоренелые язычники{100}. Характеристика их порой более жесткая и уничижительная, чем у византийских авторов. По словам Бонифация, «винеды, гнуснейший и наихудший род людей»{101}. Поскольку невежество — атрибут язычников{102}, под пером Бонифация устами невежества сказано: «…Всегда любил меня край германский, грубый народ славян и дикая Скифия…»{103} При этом, как видим, «симпатии» между этими варварами у него распределены отнюдь не поровну.
Менее строг Исидор Севильский. Из недостатков, свойственных народам, славянам он приписал нечистоту («нечистота славян»), являвшуюся, видимо, следствием убогости их весьма бедного быта{104}. Этот «порок» славян{105}, в глазах современников Исидора (середина VII века), вряд ли был более значимым, чем, например, «зависть иудеев», «неверность персов», «пустое тщеславие лангобардов», «сладострастие скоттов» или «дикость франков», «пьянство испанцев», «глупость саксов» (вариант — «тупость баваров»){106}.
В Хронике Фредегара в эпизоде, посвященном пребыванию Дагобертова посла Сихария в ставке Само, язычникам приписывается порочность и гордыня{107}. Здесь же, применительно на этот раз к славянам, содержится распространенный в средневековой литературе топос{108}, уподобляющий язычников псам. При этом ставится под сомнение возможность «дружбы» между христианами и язычниками{109}. Правда, в реальной жизни такая «дружба» нередко имела место{110} и определялась она чисто прагматическими интересами.
Вследствие сильной приверженности славян к язычеству миссионеры не очень охотно отправлялись к ним для проповеди и обращения в христианство. Более того, по крайней мере в VI–VII веках, как представляется, вообще бытовало мнение, подкрепляемое ссылками на волю Всевышнего, о бесполезности подобного занятия. Например, когда Колумбану (конец VI — начало VII века), согласно «Житию», «запала… в голову мысль» отправиться в пределы славян, чтобы «озарить слепые умы евангельским светом и открыть путь истины тем, кто изначально блуждал по бездорожью», он был остановлен в своих намерениях явившимся в видении ангелом Господним: «Ты видишь, — сказал он, — что весь мир остается пустынным (desertus). Иди направо или налево, куда выберешь, дабы вкушать плоды дел своих»{111}. Смысл изреченного приблизительно таков: проповедовать у славян все равно, что проповедовать в пустынном (вариант перевода — безлюдном) месте. Другими словами — попытка обратить славян в Христову веру сродни попытке взрастить плоды в пустыне. При этом проводилась мысль, что миссионерская деятельность возможна, практически, у всех окрестных язычников («иди направо или налево»), кроме славян. Поняв, «что нелегок у этого народа успех веры», Колумбан «остался на месте, пока не открылся путь в Италию»{112}.
Более решительным оказался епископ Аманд, если верить его «Житию»{113}. Достигнув определенных успехов на пути проповеди во Фландрии и обратив некоторых франков в Христову веру, он, «горя еще большим желанием, чтобы еще и другие были обращены, услышал, что славяне опутаны сетями дьявола, и более всего уповая, что сможет достичь пальмы мученичества…. переправился через Дунай…». Уже в данном фрагменте содержится мысль о бесполезности миссионерской деятельности у славян: Аманд идет к последним не столько с целью добиться результата в плане обращения их в истинную веру, сколько стремясь «достичь пальмы мученичества». Однако ожидания святого мужа оправдались лишь наполовину. Как и предполагал «святой муж», «лишь немногие» из славян «возродились во Христе», несмотря на то, что он «во всеуслышание проповедовал Евангелие Христово». Но и мученичества, «которого всегда жаждал», Аманд не достиг. Видя, что «плод для него еще совсем не созрел», он покинул славян{114}.