Загадка старого клоуна (с илл.)
Шрифт:
Вдруг в моём воображении всплыла Гафийка Остапчук. И меня поразило то, что я не помню, какие у Гафийки глаза. Серые? Карие? Голубые? Убейте, не помню. Как будто никогда не видел их.
А вот у Туси…
Впервые мне захотелось поговорить с ней.
Преодолев неловкость, я наклонился к Тусе и прошептал:
– Слушай, а ты… ты собак боишься?
– Что? – вздрогнула она, поворачивая ко мне голову. – А… а ты откуда знаешь?
– Я… не знаю, – сам смутился я. – Просто так спросил… просто…
– Меня когда-то покусала, я и боюсь. А ты?
– А высоты боишься?
–
– Интересно. Скажи, а ты бы могла быть циркачкой?
– Почему бы и нет? Это, наверное, интересно. Я цирк люблю. Я, когда была маленькой…
Что случилось, когда она была маленькой, я так и не узнал, потому что неожиданно раздался голос учительницы географии Ольги Степановны:
– Мороз! Прекрати разговоры на уроке!
И Туся испуганно замолчала.
Только прозвенел звонок и Ольга Степановна вышла из класса, как Лёня Монькин (он сидел за нами) вскочил на парту и завопил, притворно хохоча:
– Ха-ха-ха! Новость! Новость! Слушайте все! Муха влюбился в Туську Мороз. Ой, умру! Вы бы видели, как он на неё смотрел. Я смотрю – а он смотрит! Что-то ей бормочет и смотрит… как в кино… Ой, держите! Ха-ха-ха!
Меня аж в жар бросило.
– Покраснел! Значит, правда. Хо-хо-хо! – захохотал Валера Галушкинский.
– Дурак! – сказала Туся и стукнула Валеру книжкой по голове. Монькина стукнуть она не могла – он стоял на парте, не достать.
– Хи-хи-хи-хи-хи-хи! – дружно захихикали Спасокукоцкий с Кукуевицким.
Девочки улыбались сдержанно, но загадочно. Девочки всегда с интересом относятся к таким вещам.
Лёня Монькин продолжал подпрыгивать на парте и кривляться, торжествующе глядя не на меня, а почему-то на Игоря Дмитруху. Он ожидал его поддержки, его одобрения. Игорь какое-то мгновение колебался – он не любил присоединяться к чужим насмешкам, он любил начинать сам. Но потом всё-таки захохотал. Посмеяться над Мухой – этой возможности упустить он не мог.
– Дураки! Психоненормальные! – пренебрежительно сказала Туся. – Не обращай на них внимания.
И, взяв свой портфель, она гордо вышла из класса.
Легко сказать – не обращай внимания. Я бы не обращал, если бы меня не трогали.
Я стоял в коридоре у окна и жевал свой завтрак – хлеб с салом. С малых лет люблю чёрный хлеб с салом.
И вдруг услышал громкий, на весь коридор, голос Игоря Дмитрухи:
– О! Жуёт беспрестанно, а сам как таранка! Это от любви. Любовь сушит.
И сразу:
– Ха-ха-ха! – Валера Галушкинский.
– Хи-хи-хи! – Лёня Монькин.
– Хи-хи-хи-хи-хи-хи! – Спасокукоцкий с Кукуевицким. И Монькин козлиным голосом противно запел:
Пропала Мальвина, невеста моя, Она убежала в чужие края…И все опять дружно захохотали.
Подлый Монькин! Он же сам писал на уроках Тусе записочки, которые она рвала, не отвечая.
Кусок застрял у меня в горле. Ну что им от меня надо?
За
«Веселящее зелье… Смех-трава», – вспомнил я. Эх! Как бы они пригодились мне сейчас – это веселящее зелье и смех-трава! А может, всё-таки есть они на свете? А почему бы и нет? Сколько на свете целебных трав, лекарственных растений! Все народные целители их используют. О бабе Горпине из нашего села не только в районе, но и в области знают. Скольких людей на ноги поставила. Даже мой дед Грицько, скептик и шутник, никогда бабу Горпину не задевал, относился к ней уважительно и с почтением. «Одна надежда – баба Горпина, под крышей у неё вся медицина», – говорил дед Грицько. Действительно, под крышей у бабы Горпины висели десятки, нет, даже сотни, пучков разных высушенных трав. Весной, летом и осенью до самого снега ходила она по лесам и лугам и собирала их в отдельные маленькие мешочки. Я сам слышал, как она говорила, что в природе есть всё, что нужно, – абсолютно от всех-всех болезней… Нужно только уметь найти.
Так почему бы не быть в природе веселящему зелью, смех-траве? Просто люди ещё не нашли их или, может, забыли их секрет. Верил же Рыжий Август. Говорил же о каком-то старике Хихине с Куренёвки… Почему обязательно нужно думать, что это выдумки, болтовня? А если правда…
Сразу после уроков, не заходя домой (есть мне не хотелось), я пошёл на склоны Днепра, к лавре. Я часто ходил туда. Очень люблю те места. Папа говорит, что склоны эти уникальны, что таких склонов нет ни в одном биоценозе мира (по-моему, он повторяет слова своего шефа, членкора Ивана Михайловича, который перетащил его в Киев, но я с ним согласен).
На эти склоны папа привёл нас в первый же день после нашего приезда. Он всюду водил нас и показывал с такой гордостью, как будто он сам это всё сделал. Мы с мамой и с дедом Грицьком молча ходили и удивлялись. Даже обычно словоохотливый дед Грицько приумолк и только языком прищёлкивал.
Да и трудно было не прищёлкивать. Рядом с огромной серебристой фигурой Родины-матери, высоко вздымающей щит и меч, чувствуешь себя маленькой-маленькой букашкой.
Или посмотреть на скульптурные группы в полутьме бетонных коридоров, на огромную чашу, в которой горит вечный огонь, на площадку боевой техники мемориала Великой Отечественной войны! А вдалеке – золотые купола Киево-Печерской лавры…
И сейчас, проходя по бесконечным аллеям и лестницам, я всё время наклонялся и срывал какие-то травинки, подносил их ко рту и жевал. Ни у кого не могло возникнуть никаких подозрений. Кто не брал в рот травинку!..
Вы, конечно, можете смеяться, но все, даже самые выдающиеся, открытия делались случайно. Есть даже такой научный метод – проб и ошибок. То есть пробует-пробует человек, ошибается-ошибается, а потом – раз! – и открытие.
Вот и я пробовал. В буквальном смысле. За полчаса я уже так напробовался, что у меня сводило челюсти. А смеха не было. Ни грамма (как говорит мой папа). Нет, так я коровой стану, начну жвачку жевать, а смех-травы не найду.