Заговор обезьян
Шрифт:
— Дорка, ты кина смотреть не будешь — како тебе сёдни кино, так выключай-ка телевизор, — потребовала Анна Яковлевна. Видно, долго ждала удобного момента завершить посиделки, а тут Анатолий как раз сосредоточился на горчице. И квартирант поднялся с табуретки: действительно, пора закругляться. Остановил голос хозяйки: «Куды подхватился? Сиди ещё, сиди, не гимизись!» И тут же стала отдавать распоряжения Анатолию:
— Ты, батюшко, завтра в дорогу ладися, так и Николаю тожеть надо ехать. Так ты отвези, отвези нашего инженера.
— А куда надо? — задержал взгляд на инженере шофёр. — Токо я рано выезжаю. Встаём в шесть,
— Разумеется, — согласился инженер. Ну, Анна Яковлевна, и удружила!
— А то и до Могойтуя могу довезти.
— Нет, нет, до Могойтуя мне не надо.
— А ты что же, не сразу в Читу? — повернулась от кухонного стола Дора.
— Не, дела ещё кой-какие есть, — успокоил её дружок и, достав сигареты, предложил:
— А давай, Коля, перекурим это дело! — «Не курю», — отказался тот и удивился трезвому и внимательному шофёрскому взгляду.
— Ты, значит, и не пьёшь, и не куришь? И куда Дорка смотрит? — рассмеялся шофёр и, развернувшись, толкнул дверь в коридор. И не успела она захлопнуться, как Дора быстро зашептала:
— Вы последнюю ночь поспите в пристройке, ну, я показывала вам, там дверь в коридоре! — А его как кольнуло: последнюю ночь. Но он послушно закивал головой: хорошо, хорошо. Вполне возможно, что ночь, действительно, будет последней. И застолье это будет, что называется, last meal. Вот-вот, последним ужином приговоренного.
— Спасибо, накормили. Сколько я должен вам за приют…
— За приют? — Дора привычно рассмеялась. — Да сколько не жалко! — собирала она со стола посуду…
— Да есть ли у тебя деньги, батюшко? — вступила тут Анна Яковлевна.
— Есть, вы же видели…
— Ну, утром и отдашь, на ночь глядя долги не отдают. С утра и отдашь… Иди, отдыхай. Постель-то заправлена? — повернулась она к внучке.
— Там только ты на покрывале лежала, а больше никто. Да и спать он будет в трениках…
— Ты как ночью выходить будешь, крючок не забудь накинуть, — идя следом за постояльцем в коридор, наказывала Анна Яковлевна. И, включив свет в чулане, осмотрела топчан.
— Ну, и ладно, ну, и добром. А как замёрзнешь, так куртёки бери, — показала она на стену, где висела одежда, прикрытая линялой занавеской.
И не успела старушка выйти, как в каморку, потирая озябшие плечи, протиснулся Анатолий и, оглядевшись, насмешливо процедил:
— Дааа! Шо ж это бабы такому квартиранту места получше не нашли?
— Меня всё устраивает!
— Ну, понятно! Лучшее место в задней кладовке, — хмыкнул шофёр. Он что-то хотел сказать ещё, но зазвонил мобильник, и Анатолий, чертыхнувшись, поспешил закрыть за собой дверь. А беглец зачем-то принялся вспоминать, где он слышал эту фразу про место в задней кладовке, определённо, слышал. Странный парень! Такое впечатление, будто этот весёлый шоферюга что-то знает. Что он может знать? Но держаться от него лучше подальше. Для него любой человек опасен, а проницательный — вдвойне. Этот Анатолий, если и не проницательный, то бывалый. Шофёры — народ ушлый и информированный, многое видят, многое слышат… И ни на какую станцию, тем более с ним, он не поедет. Вот у кого не просил бы помощи, так это у этого пижона.
Ничего, ничего, он и сам выберется! Если его расчёты верны, то дальше на восток должны пойти такие места, где от селения до селения огромные расстояния. Эх, раздобыть бы
Вот только, как перемогаться до утра? На топчане и покрывало несвежее, и наволочка с отчётливым жёлтым следом, кто только не лежал на этой подушке! На другой стороне подушка была почище. И, не раздеваясь, он лежал так, боясь заснуть. Было тревожно и душно, и старыми перьями пахла подушка, и от одеяла несло какой-то кислятиной. Нет, так можно задохнуться! — кинулся он к окну и стал искать задвижку, но рама оказалась глухая. И тогда пришлось осторожно открыть дверь чулана и ощупью, чётко помня: справа лавка с ведрами, а слева какая-то бочка, добраться до входной двери.
И не успел он присесть на ступеньки, как почувствовал у ноги что-то живое и лохматое — хозяйская собака. И попробовал погладить её, собака не возражала, только тыкалась влажным носом в ладонь. Так и сидели рядом в темноте. А в ней, непроглядной, утонуло всё: избы, водокачки, деревья, сопки, машина у ворот. Было так тихо, что казалось, никого и ничего вокруг, кроме беглеца и собаки, на всём белом свете и нет. И если действительность дана нам только в ощущениях, то так оно и было.
Все ночи в заключении были чёрными и беспросветными, даже когда круглосуточно горел свет в камере. И ночная тоска была такой сильной, что казалась и впрямь смертной, и точно была тяжелее горячей полыни. Этими ночами он и сожалел, что не баловал жену, нет, не баловал. Всё боялся испортить! Всё старался приучить к мысли: громадное состояние — не может быть достоянием одной семьи, придёт время, и деньги пойдут на благие цели. Благие? Или цель — только удовлетворение собственных амбиций? Что, манила слава великого филантропа и мецената? Может быть, может быть… И получалось, выстраивал семью для себя, в ней укрывался от внешнего мира, а Лина… Он не дал ей доучиться, запер в доме, часто оставлял одну… Сколько было за те годы ненужных встреч и поездок! Тогда, на воле, казалось, разлуки необходимы, полезны, живительны для любовных отношений. Если бы знать, если бы знать… В первое тюремное время он ещё строил планы, как всё исправит, как переформатировать, как переиначит жизнь… Теперь же только и остается, что травить себя сожалением, ревностью, тоской. И мечтать не о возвращении домой — это за пределами желаний, мечтать о крохах — свиданиях!
И с каким нетерпением и страхом, да, и со страхом, ждал он первого свидания под стражей после ареста, следствия, долгого суда, этапа, а потом карантина. Три дня наедине, целых три дня! Нет, нет, это был не только страх, это было более сложное чувство. Он боялся, что жена окажется чужой женщиной, совершенно чужой. Но нестерпимее всего была мысль: Лина обязательно заметит и его детскую потерянность, и звериную тоску, и беспредельную усталость. И боялся показаться загнанным, смирившимся, навсегда побеждённым.