Заговор поэтов: 1921
Шрифт:
– Закуривайте. Возьмите мою любимую пепельницу. На столе она – зелёный такс мой, косит красным глазом. Мне нельзя теперь, но вдохнуть табачный дым бывает приятно.
– Не стану я курить. Едкий дым от самокрутки с махоркой вам несомненно будет вреден.
– Как знаете… Что это вы так дёрнулись? Что увидели за моею спиной – неужто Костлявую с косою?
– Хороши у вас шуточки, Александр Александрович… И вовсе не за вашим плечом я увидел, а в окне. Там, на той стороне улицы, точнее, речки, в окне стеклышко блеснуло…
– Нашли чего пугаться. Гимназистик там какой-нибудь
– Да я на сей раз не с рукописью. Представлюсь вторично: я Бренич. Это литературный псевдоним, а в жизни – Гривнич Валерий Иосифович. Вы меня на всю Россию прославили в очерке «Русские дэнди». Теперь – вспомнили?
– Конечно. Только мне запомнилось: Брэнч. Так немножко лучше. А ваше Бренич не звучит для поэтического имени.
– «Брэн» – есть такой пулемёт, Александр Александрович…
– Что ж, тогда актуально – этакая интернациональная, даже футуристская решительность. Почти, как Демьян Бедный. А вот Гривнич, вы уж извините, тоже не звучит.
Больной подумал, что освоился в яви достаточно, если уже поддевает самозваного посетителя. Заслужил ли бедняга? Не упустить бы нить разговора…
– …отчего же не жалкий, смешной псевдоним? Скромному человеку – и наименование требуется поскромнее. Не каждому же придётся в пору такое звенящее – Александр Блок!
– Если хотите, прочтите пару вещей своих, Валентин Иосифович. Помнится, писали вы отчаянно декадентские стихи, не изменили ли манеру?
– Я не по поводу стихов, Александр Александрович. Прежде всего, я хочу извиниться перед вами за ту мистификацию.
– Что?
– Ну, если уж вспомнили… Когда вы мне позволили после поэтического вечера проводить вас домой, я убеждал вас, что принадлежу к пропащей группе молодежи. Нам-де при социализме остаётся только умереть, потому что к реальной действительности неприспособленны. Что все мы кокаинисты, что влюблены в порочного Кузмина, что каждый вечер – по три телефонных звонка от барышень (о, если бы так!).
– И что мы, Бальмонт, Брюсов, Блок, в том вашем окаянстве виноваты – тоже вранье? – строгим шепотом вопросил Блок. – Потому что вам нужна была каша, а мы вас кормили амброзией?
– Полуправда, а что жили мы только вашими стихами, правда. Хотел я поинтересничать перед вами, Александр Александрович, припудрить, если позволите, свою ординарность.
– А что каждые полгода собираетесь…?
– – …покончить с собой? Нет, не вранье. Однако ведь жив покуда, значит, тоже полуправда. Не далее как позавчера весьма в омут тянуло, однако обстоятельства вдруг поправились. Службу мне одну предложили, а в связи с нею и вас обеспокоил. Я, кстати, пытался телефонировать вам предварительно…
– А… Телефон у нас сломался до того ещё, как во время наступления Юденича ЧК отключила все частные телефоны. Нет, позднее, в прошлом году… Так и не починили. А теперь и вовсе не починят, я думаю. Едва ли смогу вам чем-нибудь помочь – я ведь уже говорил.
– Речь идет о юбилее Достоевского, Александр Александрович. В этом году столетний юбилей в конце октября. У
– Благодарю, но я же уже сказал, что не смогу ничем помочь… Достоевский, говорите? На следующий день после нашей с вами ночной беседы я встретился с девушкой, заявившей мне, что её любимое занятие – сидеть у печки и читать Достоевского. Я вот думаю: была бы эта девушка дурнушкой, разве я прислушался бы к её словам? Но она красива (чёрный агат, понимаете ли вы меня?), и ещё духи, а ещё такое – совсем несправедливо и незаслуженно – трепетное отношение ко мне, что невозможно было не отозваться.
– Да как же иначе можно к вам относиться, Александр Александрович? Вас продолжают любить даже те, кто порицает вашу поддержку Октябрьского переворота. А касательно духов, то девушка (я догадываюсь, о ком речь: ваши имена до сих пор связывают), небось, переполовинила флакон из маминого трельяжа. Это же надо – французские духи зимою восемнадцатого!
Чеканное лицо больного расплылось в улыбке, однако, сфокусировав взгляд на незваном госте, увидел он, что тот явно расстроен. С всегдашней отзывчивостью и некоторой свойственной ему беспардонностью (ведает такое за собой, но не поверил некогда Ахматовой, в глаза язвительно назвавшей его некогда «мастером тактичных вопросов») Блок построил свой вопрос по возможности необидно для собеседника и готовился теперь вклиниться в поток его речи.
– …придётся им вырабатывать собственные духи, Александр Александрович. Я представляю себе их под названиями «Солдатский сапог», «Махорка», «Пот металлурга» – или вот: «Наташка». Или даже, для модников-чекистов, «Свежая кровушка»…
– Простите, но что вас так огорчило, господин Гривнич? Ну подумаешь, отказался больной писатель председательствовать в юбилейном комитете, найдёте другого. Есть известные писатели (вы догадываетесь, конечно же, о ком я); тех, напротив, хлебом не корми – дай где-нибудь попредседательствовать… В чём дело?
– Могу ли я ответить откровенно, Александр Александрович?
– Разумеется, вот только поторопитесь, господин Гривнич. Я, действительно, очень слаб и могу, помимо моего желания, просто заснуть посреди вашего монолога…
Блок прикрыл глаза. Добавил с неожиданной резкостью:
– Слушаю вас.
– У меня ведь ещё одно поручение к вам имеется, Александр Александрович. Оно прикрывается первым, как на палимпсесте под варварским творением какого-нибудь Беды Достопочтенного скрывается светлый текст Алкея. Или как у Пушкина, где «Художник-варвар кистью сонной…
– …Рисунок гения чернит…». Да помню я. Вот только разве юбилей Достоевского можно соотнести с «рисунком беззаконным» средневекового варвара? Дело ведь доброе, нужное…
– Да, пожалуй… Хотя… Хотя без юбилея Достоевского эта нищая, голодная страна как-нибудь обойдётся. А вот дело, в котором вам предлагают принять участие, по своей важности для судеб России с этой чередой заседаний и выступлений поистине несравнимо. Потому я и позволил себе соотнести. А обращаюсь я к вам первому, как к председателю Всероссийского Союза поэтов…