Заговор поэтов: 1921
Шрифт:
– Не по адресу обратились, господин Гривнич. В этом феврале меня выгнали из Союза поэтов… то есть членом остался, даже в суде чести их дурацком. А председателем избран Гумилёв. Вот к нему и адресуйтесь… Что с вами опять такое?
– Гумилёв на днях арестован, Александр Александрович. Сидит в Петроградской губЧК, на Гороховой.
– В губЧК он или в своей комнате в ДИСКе, именно Николай Степанович сейчас председатель Петроградского отделения Союза поэтов, а в Москве избрали другого председателя, футуриста Василия Каменского.
– Чт'o для меня, для всех читателей России эти поэтические должности? Для меня и для моих поручителей именно вы, Александр Блок, самый авторитетный из русских поэтов, живая совесть русской литературы!
– О, должностей хватает у нашего нечиновного сообщества! Впору составлять поэтический «Табель о рангах». Ведь и король поэтов есть – в Ростове, кажется, выбирали, и Председатель Земного шара… Я вас слушаю.
– Вынужден я начать несколько издалека, Александр Александрович… Как бы вы отнеслись к такому тезису, что поэзия спасёт мир?
Блок тяжело вздохнул. Ответил скучным голосом, будто гимназисту изъяснял дореформенное орфографическое правило, по которому говорится «ие», «ые», а пишется «ія», «ыя»:
– Во-первых, господин Гривнич, у Достоевского, как мне помнится, спасёт не «поэзия», а «красота»… В «Идиоте» князь Мышкин заявляет, что «красота спасёт мир», и важно ведь, согласитесь, кто именно это сказал. А поэзия мир, конечно же, не спасёт. Это ещё Лермонтов прекрасно понимал. Помните, в его «Кинжале»? Нет, извините, пьеса называется «Поэт». Там говорится, что современный поэт променял на деньги свою власть над «светом». И дальше:
Бывало, мерный звук твоих могучих словВоспламенял бойца для битвы,Он нужен был толпе, как чаша для пиров,Как фимиам в часы молитвы.Твой стих, как божий дух, носился над толпой…Всё, как видите, в прошлом. Лермонтов имел в виду Тиртея, гимнами возбуждавшего спартанцев перед битвой. Учтите, что речь идет о спартанцах, туповатых бойцах, увлеченных одной только войной и собственным, для войны же взлелеянным здоровьем. Уверен, что Тиртей не смог бы столь же успешно вдохновить хитроумных афинян, развращенных высокой культурой своего города.
– А Некрасов? Разве можно отрицать его влияние на прогрессивную молодежь семидесятых годов? А вольнолюбивая лирика того же Пушкина?
– Послушайте меня! Мы тут в России всего за пятнадцать лет пережили четыре жесточайших национальных потрясения, три революции и мировую войну – и разве русская поэзия сыграла в них хоть сколько-нибудь заметную роль? Кстати, ведь Лермонтов очень четко воспроизвел ту же ситуацию: смотрите, политики решились воевать, полководцы отдали приказ, «бойцы» уже собрались «для битвы», а тогда вспомнили и про поэта – иди, любезный, «воспламеняй» пушечное мясо!
– Сейчас, Александр Александрович, ситуация принципиально иная. Полоса революционных переворотов закончилась, большевики победили – и победу в ближайшие годы из рук не выпустят. А в мирное время, в стране, где гражданская война прекратилась (развертывание мировой революции или там нынешние военные экспедиции в Польшу или в Персию не в счет), в стране, где церковь полностью политически дискредитирована, духовное влияние поэзии на власть должно усилиться многократно! Речь идет не о том, чтобы один из русских поэтов сумел занять при Ленине или Троцком положение Вольтера при Фридрихе II – смягчать жестокость пролетарских вождей, напоминая им об их же обещаниях послевоенной всеобщей справедливости и общенародного благосостояния…
– Вспомнили бы ещё Платона при дворе тирана Дионисия Сиракузского… Сократите, если это возможно, господин Гривнич.
– Если возможно короче, попробую. По календарю Французской революции мы сейчас находимся в преддверии великого якобинского террора. Разруха и неумение большевиков хозяйствовать уже привели к восстаниям крестьян и даже матросов (кто бы мог подумать!), к забастовкам рабочих – возможно ли такое в пролетарском, как они говорят, государстве? С Ленина-Робеспьера вполне станется решить проблему голода простым уменьшением количества едоков. Пустить в ход гильотину, чтобы уже физически «ликвидировать как класс» оставшихся в стране буржуев, а в число буржуев у нас неизбежно попадает б'oльшая часть интеллигенции. Очевидно, вырезав множество народа, русские якобинцы сами попадут под нож, однако их судьба нам с вами не столь интересна. Признаки, что коммунистическая верхушка уже приняла решение пойти на эту кровавую авантюру, имеются. К примеру, жестокость при подавлении Кронштадтского восстания, поднятого классово близкими матросами. И арест Гумилёва, между прочим, тоже.
– Николай Степанович сел по ошибке. Не он первый. В ЧК не полные же идиоты: разберутся, выпустят, – не открывая глаз, чётко произнёс Блок.
– Не знаю, лично у меня очень скверные предчувствия, – пожал плечами Гривнич. – Мои доверители полагают, что единственный выход – противопоставить большевикам духовную оппозицию. И в первую очередь, для того противопоставить, чтобы спасти поэзию как выразительницу нашей сегодняшней духовности. Вы же ещё в феврале сами говорили в своей пушкинской речи об «отсутствии воздуха» в России, убивающем поэтов. Не один поэт, пусть самый авторитетный, должен решиться на духовный подвиг – нет, все лучшие поэты должны взяться за руки, забыть разногласия и…
Он замолчал, ибо дыхание его знаменитого собеседника, секунду назад шумное и аритмичное, вдруг успокоилось, притихло. Блок потерял сознание или заснул. Гривнич в недоумении приоткрыл рот, затем махнул рукой – и продолжил излагать ему порученное.
Он правильно поступил: потому что Блок не потерял сознание и не заснул, а снова очутился на всё тех же опостылевших своих качелях полуяви, полусна. Предложение чудаковатых доверителей обманного «русского денди» оказалось мистическим – чему ж удивляться? Кому ж и предлагать головокружительные мистические проекты, как не мистификатору? Ведь он и появился, этот преждебывший молодой человека, из ниоткуда, проскользнул неведомо как мимо бдительной Любы, столь радеющей о муже – ох, не к добру её кроткая заботливость… А Брэнч проник, словно ангел, или, уж скорее, если вспомнить кокаин и звонки от барышень, словно бес, – ему ведь нигде не загорожено. Если бес он, то и телефон мог бы починить – надо было попросить. Каюсь, подумал я, что это немец (тот же бес) из Берлина с деньгами или порученец из Кремля, от Каменева, с мандатом на санаторий. Поздно, со мной уже покончено, слопала-таки меня поганая, гугнивая матушка Россия, родимая моя родина, слопала, как чушка своего поросенка. А проект хорош и сейчас, а десять лет назад все наши доморощенные мистики и духовидцы в него вцепились бы – и первый Боря Бугаев… И тем уже хорошо придумано, что позволит объединить хоть на время наше себялюбивое холодное племя, побудит вспомнить и по-человечески оценить друг друга, преодолеть абсурдное противостояние петербуржцев и москвичей, заставит футуристов хоть ненадолго вернуться на грешную кровавую землю… Да, от христианства не жди теперь чудес, а от тупого нашего православия, в Российской империи ставшего чиновничьей государственной религией, преследовавшего старообрядцев и сектантов, благословившего кровавых палачей белого движения – тем более. Это же надо было такое придумать – батальон из одних попов в армии Колчака-вешателя! Православие теперь может только честно, достойно умереть – если сумеет. А поэзия, ведь она сама по себе есть чудо, и кто ж может ручаться, что совокупно наши смелые мечтатели и трусливые волокиты не сумеют принести священную жертву Аполлону? Вот она где, опасность: подставиться в случае неудачи, всунуть неосторожно голову под железную пяту ЧК…
Гривнич умолк. Он сообщил всё, что было ему поручено. Охватившее его минутное довольство собою не в малой степени определялось приятной тяжестью в желудке: сданных утром двух серебряных ложечек хватило бы не только на пшенную кашу, заправленную настоящим подсолнечным маслом, однако он не хотел рисковать, объедаясь после голодовки. Человек в чёрном, открывший ему дверь в квартиру № 21, как только Любовь Дмитриевна спустилась по лестнице с хозяйственной корзинкой и покинула подъезд, сказал, что подождёт за углом, потому что дверь достаточно просто прикрыть. Просто захлопнуть за собой: замок английский. Гривничу очень хотелось бы увидеть, как выглядит сегодня небожительница, вдохновившая Александра Блока на «Стихи о прекрасной даме» (с площадки верхнего этажа, через перила перегнувшись, он разглядел давеча только по-прежнему тугие плечи, полускрытые полями летней шляпки), однако побоялся её дожидаться: дама решительная, а по слухам, так даже скандальная, Любовь Дмитриевна вполне способна запереть его где-нибудь в чулане и вызвать милицейский патруль.