Заговор против маршалов. Книга 1

Парнов Еремей Иудович

В квартиру Николай Иванович вбежал, подпрыги­вая, как мальчишка.

— Анюта! — радостно обнял жену.— Нипочем не угадаешь, что сейчас приключилось! Ну, Коба выкинул номер! Анекдотический случай: я — и Дан! — захле­бываясь смехом, пересказал разговор.

А через час позвонили из спецмастерской Наркоминдела.

— Товарищ Бухарин,— мастер говорил с ярко вы­раженным местечковым акцентом.— Мне надо срочно снять с вас мерку, чтобы успеть пошить вам хороший костюм.

— Извините, товарищ! — Николай Иванович и ду­мать не желал о таких пустяках.— Но я очень занят. Никак не смогу выбраться. Нельзя ли без мерки?

— Без мерки нельзя, если вы не хотите, чтобы с вас смеялась вся заграница. Лично я не знаю такого слу­чая, чтобы шили без мерки. На глаз — бывало,

делали, но в прежнее время. Так что прошу прощения. Я вас задержу всего на момент.

— Боюсь, не успею. В три часа редакционная «ле­тучка».

— Я могу подождать вас до вечера.

— А если снять мерку по старому костюму? — Бухарину казалось, что он нашел выход из положе­ния.— Я вам его подошлю.

— По старому? Это, конечно, можно, но предупреж­даю вас, выйдет плохо. Молодой человек растет вверх, пожилой человек растет вниз. Люди худеют и люди полнеют. Такова жизнь. И вообще сделайте мне удоволь­ствие, товарищ Бухарин! Я всегда мечтал хоть одним глазком увидеть живого Бухарина — не на портрете. Ведь это такой случай, такой исключительный случай! Я думаю, вам не каждый день приходится шить себе новый костюм.

Делая выразительные знаки жене, Бухарин сдавал позицию за позицией.

— Если я не смог отказать Кобе, то почему я дол­жен обидеть портного? — сказал он, надевая пальто.

— Тем более что твой единственный костюм на тебе,— улыбнулась Анна Михайловна.— Ты бы просто не смог поехать в редакцию.

11

Ледяная крупа катится по каменным плитам. Жест­кий ветер перегоняет ее из конца в конец. В наклонных лучах пунцового солнца отчетливо прорисовывается каждый припорошенный стык. Линии швов, подбелен­ных снегом, смыкались у ступеней генерального штаба, поперечные параллели уводили к «Бристолю» и «Ев­ропейской». И эта площадь, расчерченная на клетки, как карта, и лютая синева, в которой таяло одинокое облачко, навевали тоскливое ощущение позабытого сна. Как ни мучься, не вспомнить мелодию, не связать обрывки сумеречных струн. Вытянутый в длину фасад отгораживал площадь от Саксонского парка с его пет­ляющими дорожками и прихотливым узором оград. На­верное, там затевали возню мальчишки и чинно про­гуливались одинокие старики, а здесь отрешенно зияла закованная в прямоугольный камень пустыня. Стран­ный все-таки обман чувств, минутное помрачение, на­веянное переменой погоды. Людская суета заполняет даже четырехмерное пространство пана Минковского. Мир застывших форм и остановленных движений су­ществует лишь на полотнах Кирико или Дельво.

Площадь Пилсудского не то место, чтобы преда­ваться долгим мечтаниям, а Варшава не тот город.

Печатая шаг, сменяется караул у могилы Неизвест­ного солдата, подъезжают штабные машины. Золото­волосая красавица, стуча каблучками, перебегает до­рогу перед самым радиатором с красно-белым флажком.

Бойко идет торговля булочками с горячей грибной начинкой у решеток парка на Граничной, перетаски­вают чемоданы гостиничные мальчики. Под гром бара­банов марширует отряд харцеров.

Иероним Петрович Уборевич сел в новенький «берлие» заместителя начальника генерального штаба. Во­енный атташе на мгновение заколебался, но быстро нашелся и пригласил в свой «рено» багроволицего военного, отмеченного звездой высокого ордена «Белого Орла». Разделяться, пусть и на считанные минуты, было не слишком желательно, но приходилось считаться с протоколом и субординацией. В Польше таким вещам придавалось подчеркнутое значение. Особенно ныне, когда страной фактически управляло военное командо­вание. Визит Уборевича выходил, таким образом, за рамки армейских контактов.

К площади подъехали со стороны Каровой. Встре­чавший кортеж подполковник распахнул дверцу и вски­нул два пальца под окантованный козырек.

— Проше, пан генерал!

— Похоже, зима перешла в контратаку? — заметил Уборевич и с наслаждением втянул морозную све­жесть.— Превосходное утро!

Поляки охотно пустились в рассуждения о причу­дах погоды, туманно намекая на капризы политики.

Озябшие репортеры в темпе схватили несколько общих кадров и, раздавшись в стороны, пропустили молодцевато взбежавших по лестнице военных. Каждо­му хотелось обязательно заснять Уборевича, но его постоянно заслоняла чья-нибудь украшенная позумен­том конфедератка. Больше всех повезло Тодеку Зегальскому из «Курьера Варшавского», догадавшемуся рас­ставить деревянный треножник справа от входа. Он сделал портрет в полный рост: развевающиеся полы шинели, сабля на боку, портупея. Немного подпорти­ло солнце, колюче вспыхнувшее на стеклах пенсне. На счастье, в самый последний момент хозяева вежливо приотстали, посторонился и адъютант с серебряным аксельбантом, потянув на себя дубовую дверь. Вот и удалось запечатлеть большевистского генерала.

— Ца-ца-ца! Какой субтильный пан,— поцокал языком Тодек.— И какой моложавый! — он покосился на топтавшегося рядом круглолицего здоровяка в клет­чатой кепке с наушниками.

Тот, однако, никак не отреагировал. Молча, словно не к нему обращался коллега, спрятал в карман «минокс» — камеру-лилипут латвийского производства, и заковылял вниз по ступеням.

Не иначе, из «двуйки», определил наметанным гла­зом Тодек, знавший всех журналистов Варшавы. Гос­пода из второго бюро тоже порядочно ему примелька­лись. Например, подполковник Броневский, который вошел последним. Но этого, в кепке, Зегальский опре­деленно видел впервые. Такие лица запоминаются, особенно глаза: голубенькие, как у младенца, но словно бы тронутые сладковатой гнильцой. И вообще кто из приличных людей захочет работать с «миноксом»? Даже «двуйка» не станет мелочиться на финтиф­люшках.

Тодек собрал штатив и прямиком направился на Маршалковскую, к трамваю.

На другой день типчик в клетчатой кепке снова попался ему на Уяздовских аллеях, возле многоэтаж­ного здания генеральной инспекции. Как последний идиот, он сидел на обледенелой скамейке, закусив по­гасшую папиросу. Зегальский прошел мимо, отвернув на всякий случай лицо. Если пан Уборевич находится в инспекции, рассудил он, то все становится на свои мес­та: шпик. «Жди, голубчик, пока не примерзнет зад»,— позлорадствовал Тодек. Лично его российский генерал уже не заботил. Дело сделано: «Курьер Варшавский» поместил портрет на первой странице. Жаль, что обре­зали по пояс — пропала сабля. Зато превосходно смот­релись диковинные петлицы с четырьмя ромбами и звездой. И пенсне нисколько не бликовало.

Тодек не знал, что так поразивший его своей моло­жавостью военачальник в двадцать два уже командо­вал армией. Он вообще мало интересовался историчес­кими подробностями. Его пределом был фоторепортаж.

Заскочив пообедать в «Бристоль», он опять наткнул­ся на кругломордого с глазами, похожими на подгнив­шие сливы. Третий раз за неполных два дня!

На возвышении в вестибюле, где в дневные часы на­крывали столики, отыскалось свободное место, откуда можно было понаблюдать за странным субъектом, ко­торого так настойчиво подсовывала судьба. Из чистого суеверия Тодек решил поплыть по течению. Авось что- нибудь и перепадет!

Напротив голубоглазого филера сидел, небрежно прикрыв салфеткой белый фуляровый галстук, седой вальяжный мужчина. Ковыряя вилкой недоеденный бризоль, он время от времени поднимал рюмку, но, едва пригубив, отставлял в сторону. Голубоглазый же и пил, и ел с надлежащим усердием, то и дело нали­вая себе до самого краешка. Вилку он, конечно, держал в правой руке, а левой неустанно запихивал в рот куски хлеба. Лохмы тушеной капусты то и дело слетали на лацканы кургузого пиджачка. Седой всякий раз мор­щился и отстранялся. На пирующих закадычных дру­зей это нисколько не походило. В общем, странная пара: барин и хам. О чем они вели разговор, Тодеку оставалось только догадываться. Сколько ни вслуши­вался в слитный рокот, ни единого слова не уловил. Кто-то поминутно входил и выходил в вертящуюся дверь, звякала посуда, раздавались восклицания, смех. Тут и рядом ничего не услышишь, а Тодек устроился в дальнем углу. Видеть, как жрет, постепенно нали­ваясь кровью, неопрятный бурбон, стало совсем нев­терпеж: того и гляди аппетит испортишь.