Заговор русской принцессы
Шрифт:
— Я так разумею, государыня… Ты уж меня извини, лукавить не способна, буду молвить, как есть. — Выпучила боярыня глаза, вот сейчас правда из ее уст так и посыплется. — Непутевый тебе муженек достался, Евдокия Федоровна. Больше о бабах думает, чем о тебе, родимой.
— Да ты дело говори! — в сердцах воскликнула государыня. — Бросит он эту Монсиху или нет? Вернется ли ко мне?
Вот и пойми ты после того царицу!
— Я еще не договорила, государыня. Петр у тебя с характером, Евдокия. Подле себя никого не потерпит. А уж если кто обманул его, так вовек не простит, со света сживет! — убежденно
Лицо государыни разгладилось. Обрадовалась и Марфа. Кажется, угадала.
— Я так думаю, государыня. Он на эту Монсиху и не взглянет. Теперь он к тебе прибежит, — лицо боярыни расплылось в довольной улыбке. — Вот и будете свой век доживать, как голубь с голубкой. Ты, государыня, не смотри, что Петр Алексеевич такой хмурной ходит, он ведь ласковые слова говорить умеет. Как зашепчет тебе, государыня, нежности, так у тебя сердечко от радости-то и зайдется. Вот помню, я как-то на Богомолье к церкви Никиты-мученика ездила. Там Петра Алексеевича повстречала, а с ним девки из Кокуя были. Так он одной из них такие ласковые слова нашептывал, что от наших мужиков не услышишь.
Лицо Евдокии Федоровны посуровело.
— Ну, чего ты несешь-то, Марфа!
— Тьфу ты, государыня! — спохватилась боярыня. — Бес попутал. Не ведаю, что и болтаю. Любит он тебя, государыня. И далее любить станет.
От сердца у царицы отлегло, морщины малость разгладились.
— Что же у тебя кафтан-то драный? — укорила любимицу государыня. — Вон на рукаве нитки топорщатся, да и жемчуг поотлетал.
Крякнула от досады Марфа, но взор не убрала, выдержала укоризну.
— Не следишь ты за собой, Марфа, — строго посетовала государыня. — Чай не в хлев наведываешься, а к самой великой государыне в терем ходишь. Вот что, Марфа, дам я тебе отрезок шелка…
— Ой, государыня, ой родимая! Не знаю, как тебя и благодарить! — руки боярыни сложились у самой груди. — Ой, благодетельница ты моя! Что бы я без тебя делала! — запричитала Марфа.
— Да не голоси ты! — воскликнула Евдокия Федоровна. — Поначалу дыру залатай, а уж потом за шелк сядешь. Пелагея! — громко позвала царица сенную девку.
Дверь распахнулась тотчас, как если бы девица простаивала под дверями.
— Тут я, государыня!
— Вот что, Пелагея, отмерь Марфе аршин шелка… Нет. Пусть будет два аршина… На кафтан.
— А какой именно шелк, матушка?
— Тот, что с золотыми павлинами, — наказала Евдокия Федоровна. — Да смотри, поаккуратнее там. Узор не попорти.
— Сделаю, государыня, — боднула русой головой девка и спряталась за дверью.
— Только вот что, Марфа. Без нового наряда ко мне не показываться! — строго предупредила царица.
— Учту, матушка. Как же я посмею ослушаться!
Глава 14 И ТАК ОТРУБЯТ!
Помост было надумано смастерить прямо в Преображенском приказе, а потому загодя плотники привезли четыре телеги с досками. Спозаранку принялись за работу. Солнце едва взошло, а ямы уже были выкопаны, столбы забиты, оставалось пройтись рубанком по заготовленным доскам. Однако чего-то не ладилось. Не так споро стучали топоры, а пилы, всегда столь задорные, кочевряжились и гнулись. Да и в горле стояла такая сухота, что раздирало до самых кишок. Следовало
Рыжий вернулся через час — слегка хмельной, но весьма довольный. Почерпали ковшами брагу, наполнили ею животы и взялись за топоры. После того работа пошла споро. Топоры стучали так весело, как будто бы отплясывали какой-то задорный танец. Еще не выпито полведра браги, а уже сооружен настил, а доски обструганы до такого изящества, что в них можно было смотреться. Поймав кураж, плотники рубили помост, как будто сооружали детинец для государя, а то и царский терем. Срубленные ступеньки были так широки (с перилами, да с узорами), как если бы на плаху должны взобраться не бесправные кандальники, а сам царь.
Подняли помост на аршин. Повертели головами, осмотрев вокруг пространство. С такой высоты вся Москва будет видна. Так что арестантам не страшно и голову сложить. А вот колоду следует класть пониже. Приволокли сосновый обрубок в два обхвата толщиной и поставили в центр возвышения.
Любуйся, народ, для тебя старались!
Не мешало бы помост оградить поручнями. Оно как-то покрасивее будет. Выпили еще по ковшу браги, заели свиным салом и вбили метки…
Когда солнце подобралось к верхушкам деревьев, на порог вышел князь-кесарь Ромодановский в длинной рубахе и цветастых портах.
Задрав рубаху, почесал пятерней волосатое пузо и, взглянув на крыльцо, выругался:
— Олухи царя небесного! Вы помост рубите или хоромы в две клети? Марш со двора!
Поправили плотники сползшие на лоб картузы, сунули топоры за пояс и, подхватив ведро с остатками браги, устроились под тенек.
— Эх, надо было бы на колоде ложбинку выдолбить, — искренне сокрушался рыжий, — чтобы голову класть было поудобнее.
Старшой, стряхнув с густой бороды пролитую брагу, вяло успокоил:
— Ничего. И так отрубят.
Слили последние капли в стаканы (не пропадать же добру!), допили, перекрестясь на созданный монумент, и потопали с Преображенского приказа восвояси.
Более мастеровым здесь делать было нечего.
В полуденный час пришел Петр Алексеевич. Выглядел он на редкость смурным. По сторонам посматривал и только глазами сверкал. Подходить боязно. Склонившись перед царской милостью, князь Ромодановский ждал распоряжений.
Государь взобрался на помост. Подпрыгнул, желая убедиться в крепости срубленного творения, и произнес уныло:
— Складно строено. Теперь и за дело можно взяться.
Прошлой ночью сподручные князя Ромодановского повязали неказистого Циклера вместе с заговорщиками и, не мешкая, приволокли в Пытошную избу, где он, не выдержав пытки кнутом, без утайки рассказал о готовящемся заговоре, поведал о Софье Алексеевне и стрельцах, вставших на путь государевой измены. Именно стрельцы Васильевского полка в количестве двадцати трех человек должны были придавить государя на запланированном пожарище горящим бревном, выдав произошедшее за несчастный случай. Чтобы усмирить возможную смуту, предполагалось даже учредить сыскную комиссию, которую впоследствии возглавит князь Василий Голицын.