Заговор русской принцессы
Шрифт:
— Пятидесятник из надворной пехоты к ихней девке ходить повадился.
— Что за девка-то? — вяло полюбопытствовала Евдокия.
— Дочь дьяка Преображенской церкви, — уверенно произнесла боярышня.
Царица слегка кивнула:
— Знаю. Девка красивая, со статью уродилась. И коса, что у нашей Марфы, такая же толстенная, — показала она взглядом на девицу, сидящую рядом.
От общего внимания девка зарделась и потупила взор, уперевшись синими глазищами в ладони, сложенные на коленях.
Вроде бы и терем свой не покидает,
— Только цвета другого — рыжего! — продолжала бойко боярышня. — А та девка местному парню пригляделась. И побили они пятидесятника. Тот же надворную пехоту Васильевского полка привел. Вот и дрались, покудова друг дружку не покалечили.
— А что государь-то? — все так же равнодушно поинтересовалась Евдокия. Не о том ей хотелось вести разговор.
— Повелел выпороть зачинщиков, на том и поладили.
— На базаре в Наливках продавали зверя диковинного. Сам мохнатый такой, а лапы, как у человека. Зубы скалит да кричит громко.
Каких только новостей не услышишь!
— Не обезьяна ли? — предположила государыня.
— Обезьяна! — радостно подхватила боярышня. — Мартышкой кличут! Купец-то ее за веревочку привязал, а она все вокруг себя прыгает.
— И кто же купил такую забаву?
— Пришел приказчик князя Василия Голицына, вот он и купил. В клетке, говорит, держать стану на потеху Василию Васильевичу.
Девки дружно прыснули. Но, взглянув на государыню, серьезно надувшую щеки, немедля примолкли. Ежели Евдокии Федоровне не до смеху, так и нам не смешно.
Редкий день государыня не собирала в тереме мамок и боярышень для совета. Разбредаясь по базарам и княжеским домам, они несли в светлицу новости, о которых судачили в городе. Не покидая дворца, Евдокия Федоровна прекрасно знала о том, что творится за его пределами, и девки, не лишенные артистизма, под видом юродивых и бродяжек проникали в княжеские дома и, нацепив маску покаяния и усердия, жадно вслушивались в каждое оброненное слово. Так что подчас Евдокия Федоровна знала о Москве гораздо больше, чем глава Преображенского приказа.
— Что на дворе у князя Ромодановского? — спросила царица у Платониды, девки широкой кости и со смурным взором. Вот такой только в юродивых и шастать.
Пошел уже второй год, как она прибилась к Преображенскому приказу. Принимая ее за сироту, сердобольные пехотинцы выносили ей хлеба с сальцем, чем она большей частью и кормилась.
Так и пребывала она близ Преображенского приказа, всегда сытая и малость хмельная. А еще поговаривали, что между ней и десятником полка случился грех, который едва ли не намертво привязал ее к Преображенскому приказу. Может, и приврали где, но странно было видеть, как ширококостная нескладная девка с прыщавым лицом начинала светиться только при одном упоминании об удалом десятнике.
— Князь Ромодановский говорил, что в Москве-реке утоп француз, — перешла на заговорщицкий шепот боярышня. — Будто
— Что за француз? — насторожилась царица.
— Бомбардир Преображенского полка… — Девичий лобик сморщился в тщетном усилии. — Как же его звать-то… Жеральдин! — просветлело личико боярышни. — Так вот, по делу Жеральдина сыск учинили. Сказывают, что он полюбовником Монсихи был, а при нем письма от нее отыскались.
Нутро государыни обдало полыменем. Легкой краской залило лицо.
— Неужели Анны Монс? А может, подметные?
— Ее самой, государыня, — поспешила заверить Платонида, отчаянно закивав крупной головой. — Об этом князь Ромодановский и говорил, — так же страстно продолжала боярышня. — Он еще сказал, что нужно будет об этом Петру Алексеевичу поведать, но боялся за девку. Дескать, хоть баба бедовая, но уж больно красивая, без нее в Кокуе будет скучновато.
Багрянец медленно заползал к ушам.
— Подите прочь, девки! — махнула рукой царица, выпроваживая боярышень.
Девки вскочили с лавок и, шурша тканями, поспешили к двери. Следом павами, приподняв высоко головы, поплыли боярыни с мамками.
Спрятав ноги под лавку, сидеть осталась только Марфа Михайловна, угодливо подавшись плечами к государыни.
Хлопнула негромко дверь за последней из мамок, и в коридоре, свободном от матушкиного присутствия, раздался беззаботный девичий смех.
— Что скажешь, Марфа?
Нынешняя ноченька прошла в симпатии, а потому в светлицу к государыне Марфа пришла, не выспавшись. Сомлев, боярыня негромко посапывала, оперевшись плечом о стену.
Услышав голос Евдокии Федоровны, она невольно встрепенулась и отодвинулась от самого края лавки. Того и гляди, брякнешься на пол с недосыпу!
До замужества Евдокия с Марфой слыли близкими подругами, благо, что хоромы родителей стояли неподалеку, а невысокий плетень был единым на оба двора. Так что боярышни секретов друг от друга не держали, без стыда рассказывая о невинных и страстных поцелуях, что дарили им бедовые отроки с Замоскворечья.
— А что тут поделаешь, государыня? — глаза боярыни плутовато блеснули. — Молодые они, бесталанные. Им бы только позубоскалить! — Мелко прыснув, продолжила: — А ты вспомни, Евдокия Федоровна, какие мы сами были. Хе-хе-хе! Тоже особенно шибко не печалились.
— Да не о том я, Марфа! — отмахнулась государыня. — Что ты об Анне Монс думаешь?
Боярыня закатила глаза. Важно понять, чего хочет услышать государыня.
— О-о! Паскудница она большая, Евдокия Федоровна! Была бы моя воля, так я бы волосья ей все повыдергивала! Вот те крест, повыдергивала! — спешно перекрестилась боярыня.
— Фу, ты, Марфа! — нахмурилась государыня. — Я спрашиваю о том, как у Петра с этой Монсихой сложится? Как ты думаешь?
Приосанилась боярыня, сделавшись повыше ростом. Непомерная стать выпирала даже через широкий кафтан. Призадумалась.