Заградотряд. «Велика Россия – а отступать некуда!»
Шрифт:
У Хаустова с собой были две гранаты. Он достал одну из них и разогнул усики чеки. Кроме как гранатой, понял он, его не взять. Будет держать их на мушке, пока патроны есть. А патронов, судя по тому, как он их расходует, у него под рукой достаточно.
И в это время выстрелил Софрон. Выстрел получился спаренный, словно стреляли двое. Хаустов, мгновенно сообразив, что более удобного случая, возможно, судьба ему не подарит, вскочил на ноги, пробежал несколько шагов вперед и влево, где начиналась лесная коровья стежка, ведущая именно к оврагу, и где над ней светилась серым небом узкая просека, на ходу вырвал чеку и бросил в ту просеку ребристое тельце гранаты. Автоматную очередь он услышал, когда уже лежал, уткнувшись лицом в размокшую от дождей и сырого снега корку стежки, довольно глубоко выбитую коровьими копытами. Следом за размеренной очередью автомата бахнула в овраге граната. Хаустов снова вскочил, перебежал к краю оврага и заглянул вниз.
Немец в камуфляжной униформе «древесной лягушки» лежал на противоположном склоне. Рядом дымилась небольшая воронка. Автомата в руках «древесной лягушки» не было. Хаустов прыгнул вниз. Через мгновение он уже поднимался на противоположный склон. Но и немец уже стоял на ногах. Похоже, осколки гранаты, разорвавшейся в двух шагах, не очень-то задели его. Немец пошатывался и смотрел на Хаустова мутными глазами окаменелой ненависти.
– Руки! Подними руки! – приказал Хаустов; теперь он говорил по-русски, потому что знал: уж это-то, и теперь, немец поймет и без перевода.
Когда их взгляды встретились, оба замерли. Но оцепенение прошло сразу, как только они услышали хруст шагов и голоса.
Разведчики окружали овраг.
– Ну, здравствуй, подпоручик Фаустов, – сказал один из них.
– Здравствуй, Эверт, – ответил другой. – Вот и свиделись. Зачем ты вернулся?
– Чтобы подышать воздухом своей родины. А заодно взглянуть, как ты тут комиссаришь. Хотя, судя по твоим петлицам, высоких степеней у товарищей ты не выслужил. Или на тебе чужая шинель?
– Моя. А на тебе чья?
– Как видишь, немецкая. Но под ней кое-что есть. – И сказавший это расстегнул верхние пуговицы камуфляжной куртки, бережно вытащил и положил на ладонь серебряный крестик на черной тесьме. – Если ты помнишь, это не простой крест. Это – крест брата. Мы побратались с ним на крови. Сразу после того, как мы расстались, меня с простреленным плечом отправили в лазарет, а он пошел в бой. Больше мы не виделись. Двадцать с лишним лет.
– Да, целая жизнь прошла.
– Наверное, ты прав. Бессмысленно упрекать друг друга. Ты прожил свою жизнь здесь, среди большевиков. Я – там. Ты, возможно, тоже принял их веру. Ты стал одним из них?
– Нет, Эверт.
– Не верится, что тебе удалось этого избежать и не сгинуть в их концлагерях.
– А ты? Ты стал фашистом?
– Нет. Я просто русский человек. Среди этого хаоса. Сейчас мы не сможем найти друг в друге общей правды.
– Да, Эверт. У каждого из нас она своя.
– «Лучше бы им не познать пути правды, нежели, познав, возвратиться назад». Я думаю, что один из нас стоит перед чудовищной пропастью: убив другого, он не сможет забыть этого до конца дней. Ты, должно быть, полагал, что гражданская война давно закончилась.
– Я не собираюсь стрелять.
– Возможно. Только это не меняет дела.
Они продолжали смотреть друг другу в глаза. Никто из них не знал, что произойдет через минуту, но каждый знал, что развязка неминуема.
– Ты не ответил на мой вопрос, – первым прервал молчание фон Рентельн. – Ты мог бы вернуть мне мой нательный крест?
– Да.
Они обменялись крестами и снова разошлись по своим местам.
– И – последнее. Химеру своей мечты я хотел бы похоронить здесь. Здесь и сейчас. И ты не помешаешь мне. В конце концов и тебе самому так будет легче. «Лучше бы им не познать пути…» Никому и ничего не придется объяснять. Помнишь, Глеб, полковник Чернецов подарил нам с тобой новенькие револьверы? Я свой сохранил. Хотя ты гордился своим больше. Возвышеннее. Помнишь? Забыл… Понимаю. Чтобы тут выжить с таким прошлым, как наше, память укорачивать надо основательно. Иначе…
Фон Рентельн вытащил из гранатной сумки замотанный в серый холст наган. И, как только, размотав тряпку, он взял его в правую руку, раздался винтовочный выстрел. Фон Рентельн даже не вздрогнул. Он оглянулся на ту сторону оврага и начал медленно падать набок, выбросив руку, как будто ища опору.
Когда Хаустов подбежал к нему, Эверт фон Рентельн был уже мертв. Голубые глаза неподвижно смотрели в небо. Выражение лица было строгим и спокойным. Как будто то, что этот человек замыслил в своей жизни, только что, за мгновение до смерти, исполнилось. Хаустов наклонился к нему и провел ладонью по лицу, закрывая глаза. Потом вытащил из его руки револьвер и машинально проверил барабан: в нем был всего один патрон.
В полдень их сменили.
К НП командира роты они прибыли в тот момент, когда взводы заняли свои места в ячейках, а лейтенанты и старшина Звягин напряженно ждали команды старшего лейтенанта Мотовилова открыть огонь.
Немцы, оправившись после артналета и закончив перегруппировку, снова начинали атаку. Артподготовка только что закончилась. Немцы негусто отстрелялись по опушке леса и по полю. Стреляли по площади, и поэтому ни разрушений, ни потерь их обстрел роте не нанес.
Первыми в дело вступили орудия прямой наводки истребительно-противотанкового полка. Стреляли они через головы Третьей роты. Огонь открыли с расстояния пятисот метров, когда танки выползли из-за бугра и начали охватывать поле и окопавшуюся на нем роту. Болванки стремительно вырывались из березняка и с хриплым воем уходили, казалось, намного выше черневших в поле машин. Пехоте в дело вступать было еще рано, и в траншее, где докуривали последние самокрутки, начали материть артиллеристов.
Хаустов доложил ротному о прибытии и выполнении задания. Бойцы сложили на землю трофейные автоматы и пулемет с запасом патронов. Мотовилов, даже не посмотрев на трофеи, кивнул в поле:
– Хаустов, давай живо во взвод. Сейчас бой будет.
Они побежали в первый взвод. Отыскали Багирбекова. Тот стоял посреди траншеи и размахивал пистолетом. Лицо его было бледным и решительным.
– К бою! – крикнул он им. – Занять свои ячейки!
Танки уже выныривали своими горбатыми башнями из-за увала и, соблюдая правильные интервалы и натужно рыча в грязи полевого суглинка, начали приближаться к обороне третьей роты. «Сорокапятки», выдвинутые на прямую наводку, казалось, стреляли куда-то по другим целям. Старший лейтенант Мотовилов стоял в просторном окопе бронебойщиков и смотрел в бинокль.
– В гриву-душу-мать!.. – наконец, сорвалось с его бледных сухих губ.
– Мазилы, – шевельнулся, упершись одновременно в дно окопа и в приклад своего ружья, младший сержант Колышкин. – Сейчас пропустят свою дистанцию и – пиздец нам.
– А на пристрелке за шнурок лихо дергали, – выдохнул второй номер, покрутил головой туда-сюда, будто пытаясь определить расстояние между танками и орудийными позициями, и сполз вниз. Оказавшись на дне окопа, в надежной безопасности, он начал лихорадочно надраивать ветошкой бронебойный патрон.