Захар
Шрифт:
Нет у Достоевского никаких надежд на отцов – и, боюсь, на Отца тоже. Вся его любовь и все надежды и тревоги сосредоточены на сыновьях – и на Сыне. Достоевский приводит к юной душе своего облюбованного и вымечтанного Христа, и это может стать чем-то вроде спасения».
У Прилепина в романе «Чёрная обезьяна» эту концепцию «старики – зло» развивает могущественный и загадочный кремлевский идеолог Велимир Шаров. Прототип его, как мы указывали, очевиден – Владислав Сурков – крупный чиновник и писатель, большой, к слову, поклонник Достоевского:
«Мудрость старости, – продолжил он, – чушь просто с биологической точки зрения: клетки их мозга уже разрушены, миллионы клеток просто умерли – даже
…Если в цитату из Татьяны Москвиной вставить пару раз заветного «пацана», да на место «стариков» определить тех же Василия Петровича, Бурцева, чекистов Горшкова-Ткачука с их оргиями в женбараке, да, пожалуй, и владычку Иоанна (в котором угадывается несколько травестированное сходство со старцем Зосимой, как в другом соловецком батюшке, Зиновии, заметен антагонист Зосимы в «Братьях Карамазовых», отец Ферапонт), – будет ещё один яркий отклик на «Обитель».
Проблема, однако, в том, что «пацана» и «стариков» не такие уж великие разделяют года. Какие-то десять – пятнадцать лет, иногда меньше. Зато их разделяет Революция, которая сама по себе эпоха, и которую Артём, единственный, похоже, из соловецкого населения, просто не заметил. Как часто упоминаемый в романе Сергей Есенин не заметил сухого закона. (Причём в трёх государствах – Российской империи, США, Советской России.)
Артём, как очевидно из текста, – 1902 года рождения, то есть к соловецкому своему 1929 году достиг пограничного для пацана (и советского комсомола) митя-карамазовского возраста в 27 лет. Здесь явно просматривается вопиющая – для того времени – инфантильность героя. Можно вспомнить хрестоматийно-юных бойцов и командиров Гражданской – шестнадцатилетнего Аркадия Гайдара, семнадцатилетнего Александра Фадеева, 22-летнего Иону Якира и пр. А тут – повоевать в Гражданскую год не вышел…
«Москвич, повеса, читатель книжек, не за что зацепиться» – самоаттестация Артёма, напоминающая приведённую выше фразу рецензента Володихина.
Можно подивиться, отчего разница в возрасте между Артёмом и Фёдором Эйхманисом (да даже и Галиной Кучеренко) выглядит столь внушительной, более того, тему «отцовства» Эйхманиса и «материнства» Галины автор явно педалирует, а ведь все они – люди одного поколения, Фёдор и Галина – 1897–1898 годов рождения…
Воспоминания Артёма из «долагерной» жизни, при всей их скупости и фрагментарности (приятель, живший на Пречистенке, – это Сергей Есенин, что ли, в особняке Дункан?), весьма показательны – история с тусовкой, пьянкой и дестроем на подмосковной даче – это ведь вполне себе современный (хотя и вечный, конечно) сюжет «после вчерашнего». Узнаваемый детский сад.
Да что там – большинство персонажей «Обители», как отмечает miklukho_maklay, наперебой покровительствуют Артёму не потому, что он такой «милый», а потому, что «парень», младший брат, подросток (ещё одна достоевская коннотация). И лагерную одиссею Артёма можно рассматривать и как своеобразное дао «соловецкого мажора», от отца-покровителя к матушке-заступнице…
Но позвольте – 27 лет, здоровый мужик, сидит за убийство, великолепная витальность, выживаемость (и даже заживаемость фингалов и рубцов, которую Сенчин акцентирует, несколько издевательски). Да и вообще, инфантильный почти тридцатилетний подросток на Соловках в 1929 году – именно он, казалось бы, главный анахронизм «Обители», а вовсе не отмеченная некоторыми критиками водка «из раньшего времени»… Он же не студент Литинститута восьмидесятых, вместе с мамой и бородой участвующий в творческом конкурсе…
Однако никакого анахронизма, полагаю, нет – есть писательская задача и стратегия.
Равно как реализованный творческий эксперимент – перенесение в историческое, географическое и духовное пограничье современного, девяностых-нулевых, слишком знакомого Захару молодого человека. С его поверхностностью, нахватанностью, психологическими комплексами, гедонизмом, эротическим аппетитом, любопытством к уродствам мира, легко сменяющимся равнодушием, эпизодическими качалками и секциями единоборств, FM-мусором в голове (аналог – стихи поэтов Серебряного века), но и – спящей до поры до времени внутри готовностью к подвигу и самопожертвованию, «живот за други своя».
Любопытный приём использовал советский писатель Лазарь Лагин, автор всем известного «Старика Хоттабыча», где тоже включается опция путешествий во времени: когда джинн из, скорее, ветхозаветных реалий, чем раннего ислама, перенесён в сияющую неоимперскую Москву 1938 года – в первой редакции.
Схему «из будущего в прошлое» использовали Марк Твен с «Янки при дворе короля Артура» и Сватоплук Чех («Путешествия пана Броучека»). Однако именно в хорошем романе Лагина «Голубой человек» сюжет сделан в интересующем нас ключе – советский парень, «пацан», явно будущий шестидесятник, из Москвы конца пятидесятых непонятным образом переносится в Москву же начала девяностых годов XIX века. Где, естественно, оказывается в идейном и нравственном смысле на несколько голов выше тамошних сверстников (не говоря о «стариках»). Круче него только Ленин – с которым он тоже встречается и разговаривает.
У Прилепина никакой фантастики («научной» ли, ненаучной) и машины времени – «Обитель» иллюстрирует его известный публицистический тезис: в России времена вообще не меняются, разве что фиксируется амплитуда колебаний между Ветхим и Новым Заветом. «Соловки, – учит владычка Иоанн на Секирке, – ветхозаветный кит, на котором поселились христиане. И кит этот уходит под воду. И чёрная вода смыкается у нас над головой. Но пока хоть одна голова возвышается над чёрной водой – есть возможность спастись остальным бренным телам и не дать всем здесь собравшимся быть погубленными раньше срока. Не уходи под воду, милый мой, не погружайся во мрак, тут и так всё во мраке».
Именно здесь ответ на недоумения Романа Сенчина – зачем, дескать, Прилепину понадобилась эта странная соловецкая история, дела давно минувших дней. Ответ прост – потому что остро современен – сразу для всех в той или иной степени известных нам времён России – герой романа, отсюда сильнейшая, без всяких дополнительных технических средств, актуализация контекста.
Подобным образом строил реальность вокруг своих мальчиков Фёдор Достоевский, и потому в «Обители» так много аллюзий прежде всего на «Карамазовых» – упомянутые старцы-антагонисты, структура полифонического романа, роковая красотка – любовница одновременно «отца»-Эйхманиса и «сына»-Артёма (Галина зачитывает Артёму любовную переписку лагерниц и лагерников, в стилистике, напоминающей «Ангелу моему, Грушеньке, коли захочет прийти». С припиской «и цыплёночку»). Все русские идеи, споры и типажи, сошедшиеся на Соловках в конце двадцатых, как у Фёдора Михайловича в Скотопригоньевске.
«Артём, в первое мгновение ничего не поняв, огляделся по сторонам – потом засмеялся и хлопнул тарелками, словно готовясь к танцу. Чёртова комедия, когда ты кончишься.
– Имя? – спросил красноармеец Артёма.
– Иван, – дуря и наслаждаясь всем творящимся, готовно ответил Артём.
– Что за Иван, чёрт? – выругался красноармеец.
– Митя.
– Какой, на хрен, Митя?
– Алёша.
– Шакал, убью! – красноармеец шагнул к Артёму. – Ты кто? Фамилия?
– Я русский человек. Горяинов Артём».