Захвати с собой улыбку на дорогу
Шрифт:
Он был все тот же прежний президент, благодушно-барственный, снисходительный, довольный собой и миром.
– Кретины! Задницы! Затеяли от академии письмо, восхваляющее Главу Государства, где они его благодарят - да, да, благодарят - за арест восьмидесяти, за июльское избиение - ну et caetera. А в конце - последний перл: просят баллотироваться в академики.
– А труды?
– Нашли, разыскали. Две статьи пятилетней давности в "Католическом вестнике". Называются: "Наука и современное истолкование символов Библии". Все-таки есть слово "наука", и то хорошо. Надо подписывать письмо, а у меня, увы... Доктор
– Он хитро сощурил глаза.
– Вице-президент любит быть первым вот он первым и поставит свою подпись. Дорогу храбрым! Тебе налить "Сент-Эмильон"? Или белое сотернское?
– Он подставил ему папиросный ящик с многочисленными отделениями и отделеньицами.
– Да, ты ведь не куришь.
– Я по делу, - сказал Человек.
– Слушаю тебя.
– По тому, помнишь. Я уже говорил с тобой.
Президент поморщился.
– Брось ты это. Его не вытащишь, а сам... Имеешь все шансы на мученический венец. А мне почему-то несимпатичен этот головной убор. Не идет шатенам, а?
В числе восьмидесяти сидел в крепости брат Ученика, семнадцатилетний подручный крановщика. При аресте он оказал вооруженное сопротивление. Ему грозила смертная казнь через повешение.
Человек хотел через президента добиться приема у Главы Государства. Объяснить, что это еще мальчик, что он ни в чем таком особенном не замешан...
– Ты как ребенок, ей-богу, - замотал головой президент.
– Ему твои жалостные слова, как мулу колокольчики. Не следовало бы мне ввязываться в это дело. Но раз ты просишь... Напиши письмо, изложи толково все обстоятельства дела. Если мы не сумеем добиться для тебя приема, я хотя бы передам письмо. Или нет - лучше наш Математик передаст.
– Президент умел элегантно, непринужденно избавиться от трудного или опасного дела, перевалить его на другого.
– Математику девяносто, он глух и слеп, существует уже только для показа. На него шеф не рассердится. Вообще ситуация для просьб о помиловании не того...
– Он поморщился.
– Между нами говоря, в южных районах неблагополучно. Крестьяне захватывают земли, самовольно делят их. Взламывают амбары c зерном.
– Президент понизил голос.
– В сферах поговаривают о крупной карательной экспедиции. Дураки мужики, опомнились, когда он уже разделался с городскими... Ну ладно, ты напиши, и поскорее.
– Спасибo, Я напишу.
– А знаешь, у шефа к тебе какая-то странная слабость. Он часто о тебе спрашивает. И любит повторять эту фраау - человек номер один в технике, человек номер один в политике. Он говорит, что ты принес ему счастье, придал ему смелости, что он как раз в те дни решал, переходить ему рубикон или... Как, ты уже уходишь? А я хотел тебе показать мою коллекцию турецких кальянов.
Нет, Человеку было не до турецких кальянов. Умирающий президент бодро вскочил, чтобы его проводить.
– Вот так и воюем в джунглях. Все хитростью, хитростью, ползком, на брюхе под лианами.
– Президент был очень доволен собой.
– Протест шепотом. Но Европа слышит, понимает. Ученые всего мира увидят - такой документ, и нет моей подписи.
– А если не шепотом? Чуть погромче?
– спросил Человек.
Президент указал на порт - они как раз шли застекленной галереей, превращенной в зимний сад. Кричащие, разинутые рты орудий по-прежнему отдавали приказы городу.
– Что ты! Погромче - это было бы очень вредно. Преступно. Его окружают крайние правые...
–
– О, да! Им не нравится, что дело обошлось малой кровью, они пугают его оппозицией слева, толкают на репрессии. Так называемые превентивные репрессии, когда изымают всех, кто мог бы со временем представлять опасность. Одна какая-нибудь левая выходка - и полетят головы. Достойные головы! Надо всячески осаживать молодежь, надеть на них намордники. Ради них самих, ты же понимаешь. Иначе я ни за что не ручаюсь. Я просто не берусь удерживать за медные рога бешеного Минотавра, если они его раздразнят. Наши молодые друзья и ученики сейчас опаснее наших врагов. Это главная опасность.
Они медленно двигались по анфиладе комнат - египетских, китайских, скифских, еще каких-то, заставленных вычурной мебелью, загроможденных антикварными безделушками.
– Вот живу здесь, как заложник в стане врагов.
– Президент сделал удрученное лицо.
– О, им очень хотелось бы меня свалить. Но я не покидаю поста. Нет, я не подам им повода со мной разделаться! Все-таки это очень важно, что в президентском кресле сидит человек широких взглядов, не из их шайки. Они любой ценой хотят от меня избавиться, а я любой ценой буду удерживаться - зубами, ногтями...
– Любой ценой?
– Ну да. Это тоже борьба за демократию. Маленькая победа демократии. И потом, сидя в этом кресле, я могу делать добро. Или хотя бы не делать зла, - поправился он.
– Умру, посадят вам на голову зверя...
– Человека передернуло.
– Ох, прости, пожалуйста. Посадят эту скотину вице-президента. Можешь мне поверить, он наступит на детскую головку и даже не обернется посмотреть, что это хрустнуло. Умоетесь кровью, вспомните тогда меня, грешного. Постой.
– Он тронул Человека за пустой рукав, остановил его на верхней ступеньке круглящейся лестницы с мраморными перилами и бронзовыми голыми мавританками, поддерживающими шары светильников.
– А может быть, все-таки выпьешь рислинг? У меня настоящий, рейнский...
И вот Человек уже шел обратно, подняв воротник пальто, зябко поводя плечами, - мимо тех же праздничных витрин, по тем же улицам. Вечерело, но фонари еще не зажигали. Изморозь, точно мелом, прочертила мельчайшие ветки деревьев, параллельные линейки проводов, карнизы и подоконники бело-черный благородный рисунок на серой шероховатой бумаге.
В одной из витрин Дед Мороз протягивал Красной Шапоччке, отдаленно похожей на Русалку, корзину с апельсинами.
Та улыбалась застывшей счастливой, сказочной улыбкой. Рождественская сказка блистала новенькими яркими красками, как обложка журнала. Но если приглядеться, оскал у Деда Мороза был неприятный - волчий, хищный. А апельсины были из папье-маше, грубо раскрашенные. Везде обман, даже в сказке.
– Привет Создателю Зверя!
Кто-то окликал его из дверей винного кабачка, откуда валил пар. Кто бы это?
– Привет креслу номер 203!
Теперь он узнал говорившего - это был Писатель. В академии Наук и Искусств они занимали соседние кресла - номер 202 и номер 203. Их принимали в академию в один день.
Писатель, без шапки, присыпанный, точно нафталином, снежными блестками, высовывался на улицу и махал рукой, подзывая к себе Человека.
Человек любил книги Писателя - первые, пронизанные радостью бытия, любовью к детям, деревьям, животным, и более поздние, странные, болезненные, где угадывалась тоска по гармонии, по цельному, неразорванному существованию.