Захвати с собой улыбку на дорогу
Шрифт:
– Газета вчерашняя, - сказал Человек, теребя бородку.
– Да.
Значит, не показали, потому что не хотели волновать перед ответственным погружением. Что ж, он, пожалуй, поступил бы так же.
В списке арестованных был один из братьев Ученика. Это Человек обнаружил уже дома, перечитывая список.
Совет профсоюзов выразил протест против ареста восьмидесяти. Письма в их защиту прислали многие деятели науки и культуры. В ответ на это первый министр дал приказ разогнать мирную уличную демонстрацию студентов и Национального Союза передовых женщин - "по возможности без применения
В этот час Человек со Зверем были на стартовом поле на дне воронки. Было решено изменить технологию спуска, и Зверь репетировал новый вариант, а Человек с помощью приборов контролировал угол погружения.
Неожиданно раздался резкий треск реле, и Зверь сказал, как всегда, точно и бесстрастно:
– Происходит что-то отвратительное,
– Ты о чем это?
– не понял Человек.
Зверь повторил слово в слово то же самое, только еще медленней, как будто разделяя слова точками.
– Происходит. Что-то. Отвратительное.
– Где?
– На Центральной площади.
– Слуховой аппарат Зверя был несравненно более совершенным, чем человеческий.
– На Центральной площади. У метро. Да, у метро. Ты не слышишь? Я слышу. Крики...
– Зверь как-то передернулся, поежился, зябкая дрожь пробежала по его толстой коже.
– Уведи меня в ангар. Я хочу в ангар.
– Он обращался прямо к Человеку, хотя обычно его приводили и уводили другие.
– Не хочу оставаться тут...
Когда Человек поднялся к себе в кабинет, на диване сидел президент академии. Под глазами у него набрякли мешки, в углах рта выступили резкие морщины, верхняя губа крепким треугольником налегла на нижнюю, отчего лицо утратило выражение благодушия. Это был президент, только лет на десять старше.
– Где Русалка?
– Не знаю, - сказал Человек.
– Не видел ее сегодня.
Он вызвал Ученика.
– Едем, - сказал Ученик.
– Она там.
Машину не хотели пропускать, президент каждый раз махал парламентским удостоверением, зверски ругался, и верхняя губа все крепче ложилась треугольником на нижнюю, придавая лицу жестокое, грубое выражение. И десантники расступились, должно быть ошеломленные неукротимой яростью этого большого представительного человека в форменном академическом сюртуке с орденами и медалями по борту.
Когда подъехали к Центральной площади, Человек закрыл глаза, чтобы не видеть трупов, которые грузили на автофургоны с рекламными надписями мебельной фирмы: "Спальня для новобрачных - только у нас". Откуда-то сверху стреляли - потом он узнал, что студенты засели на колокольне с охотничьими ружьями. Ругаясь, президент велел шоферу ехать по самой середине площади, где пули так и свистели. Он встал во весь рост в открытой машине и упрямо стоял, показывая дорогу.
У здания телеграфа на белой тряпке красным было крупно написано: "Медики, все сюда!" Тут оказывали первую помощь.
– Как страшно изуродованы! Господи,
– ужаснулся Ученик (подробности происшествия еще не были известны) .
Президент ничего, казалось, не видел, стремился вперед, только иногда спотыкался у женского трупа, подымал угол простыни.
Они нашли ее в большом телеграфном зале - она делала перевязку старику, раненному в живот.
– Жива-а!
– по-дикарски завопил президент, хватая дочь за плечи, вцепляясь в нее.
– Идем. Немедленно идем отсюда, слышишь?
– Никуда я не пойду.
– Она подняла бледное лицо - бледнее белой повязки, которая стягивала ее волосы.
– Помоги... Подержи его... Да не так.
– Ученик сделал то, что она просила.
– О боже!
– Старик хрипел, задыхался.
– И этот...
Обратно ехали, когда уже вечерело. Русалка билась в машине, как пойманная птица, она казалась невменяемой и все твердила:
– Что же это? Как же? Я так ему молилась, так просила. Глухой бы услышал... Там были дети, дети! Вы понимаете - дети...
По городу расклеивали манифест. Он открывался словами: "Демократия и свобода - это для нас сегодня непозволительная роскошь". Первый министр объявил себя Главой Государства с неограниченной властью, отменил предстоящие выборы в палату депутатов, а существующую палату распустил.
Начиналась эра открытой диктатуры.
Русалка все рвалась куда-то, не слушала, что говорил отец, обматывала шею косами, как будто хотела удавиться.
Вдруг она точно проснулась, увидела Человека и потянулась к нему.
– Отвезите меня... к Зверю. Не могу с людьми. С людьми мне страшно.
– Мне тоже, - тихо сказал Человек.
7. ПРОТЕСТ ШЕПОТОМ
Падали мягкие, слабые хлопья снега и тут же таяли, растоптанные ногами, разъезженные шинами. Было сыро, знобко, пахло не зимней свежестью, но прелью, талью. Был канун рождества, в витринах стыли елки, окованные сверкающими цепями, плачущие смолой, и лежали распиленные пополам рождественские поленья, из которых веером выпадали модные чулки телесного цвета (таких давно не носили) в блестящих прозрачных пакетиках.
Красный тлеющий шар солнца в сизом дымчатом кольце, похожем на кольцо Сатурна, снижался над крышами.
Однорукий прохожий с пустым левым рукавом, засунутым в карман пальто, с бледным скуластым лицом, обрамленным понизу темной скобой бородки, остановился и постучал металлическим молотком по дубовой резной двери особняка, на которой были в изобидье разбросаны головы Горгоны-Медузы, вазы с фруктами и отёчные крылатые младенцы.
– Президент академии у себя?
– Никого не принимает. Очень болен.
Человек написал на листке блокнота несколько слов и сказал, что подождет ответа. Его тут же пригласили наверх.
Президент сидел у огромного электрического камина, оформленного в стиле ранней немецкой готики, в стеганом голубом халате, положив на скамеечку, обмотанную махровым полотенцем, ногу. Увидев Человека, он стянул полотенце и поставил ногу на пол.
– Так это действительно ты? Я думал, не обман ли... Садись, старик. Для всех я при смерти, но, конечно, не для тебя. И буду при смерти, - он посчитал на пальцах, - вторник, среду, четверг, первую половину дня.