Заимка в бору
Шрифт:
При первых же шагах по берегу у меня отвязалась одна утка и упала в траву. Я остановился, поднял ее и подвязал к общей связке. Затем подошел к первой сосне, сбросил уток и начал раздеваться. Мокрая одежда на ярком летнем солнце сохла быстро. Приятная истома после тяжелой ходьбы на озере овладела мной, и я задремал.
Проснулся я от крика. Звонкий девичий голос разнесся над озером, где дымил костер:
– Эй, охотник, идите чай пить, где вы там?!
– Иду, и не с пустыми руками!
Одеться во все сухое было делом нескольких минут. Я поднял вязанку с утками и оглянулся, чтобы взять ружье. Но его не было!
Утки
Обрадованный, я побрел обратно и снова вымок до пояса.
Вот и куст, где я повесил ружье, но его не было. Ничего не понимая, я вернулся к сосне.
– Где вы там? Ждем только вас! – опять разнеслось над озером.
– Иду! – крикнул я далеко не так радостно, как в первый раз. Явиться с охоты без ружья – это было свыше моих сил, какой позор! Жара и усталость от нескольких часов ходьбы по вязкому дну по пояс в воде вымотали мои силы и вышибли из памяти, где я в последний раз держал ружье в руках!
Не упало ли ружье в воду под сучком? – мелькнула догадка и я снова побрел к кусту, шарил ногами и руками в вязком дне, но без толку. Перепачканный и теперь весь мокрый, я стоял совершенно растерянный. А со стороны костра доносились взрывы веселого смеха: там пили чай, не дождавшись меня.
«Скажу, что мимо проезжал объездчик и я с ним отправил ружье и уток, чтобы не тащить на себе по жаре», – решил я и побрел к берегу.
«А что, если пока я спал, кто-то из ребят возвращался мимо с грибами и нарочно спрятал ружье? Конечно, это могли сделать только те двое приезжих студентов. Но это им даром не пройдет!» Кипя от негодования, я мысленно разговаривал в самых резких тонах, пробираясь к берегу.
Бекас бросился вперед, выскочил на берег, свернул немного в сторону и, что-то понюхав, побежал к сосне, где лежали утки.
Как молния у меня вдруг блеснула догадка – я вспомнил, что ведь именно там положил ружье на землю, когда поднял и подвязывал утку…
НАЧАЛО БОЛЬШИХ СОБЫТИЙ
В конце лета началась усиленная работа по отводу лесосек. Я неделями жил в лесу с объездчиками. Лишь вечерами иногда удавалось сходить на охоту, но в бору, где с утра до ночи стучали топоры, дичи было мало. Только раз мне посчастливилось убить глухаря.
Летом отец снял копии с моего аттестата, заверил у нотариуса и послал от моего имени в пять высших учебных заведений – в Петербург, Москву, Киев и другие города. Вскоре из четырех городов пришли ответы. «Господин Зверев, вы зачислены в студенты. Пришлите подлинный аттестат и 50 рублей платы за первое полугодие». Только из Лесного института в Петербурге, единственного на всю Россию, написали, что сообщат о приеме осенью, после конкурса аттестатов.
В то время легче было поступить в институт или университет, чем в первый класс гимназии или реального училища, куда требовалась сдача двух экзаменов – по русскому и арифметике.
Осенью я уволился из лесничества и приехал на заимку. В первый же вечер на семейном совете встал вопрос, в какой мне город ехать? Отец сказал:
– Как назло, в Лесной институт, куда тебе больше всего хотелось, конкурс аттестатов,
На этом и порешили. Так просто была выбрана для меня будущая профессия. Мне тогда было все равно, кем быть, раз нельзя получить высшее лесное образование.
В 1916 году у нас было уже открыто железнодорожное движение, но мы решили до Новониколаевска ехать на пароходе.
Вскоре сборы были закончены. Присели перед дальней дорогой. Провожая до пристани, мать с грустью смотрела на меня. Ведь я ехал в чужой город, в непривычную обстановку, но время требовало, без знаний нельзя было идти дальше, в большую жизнь…
В Новониколаевске я был в 1907 году вместе с отцом. Тогда это был небольшой поселок при станции, недалеко от которого начинался густой сосновый бор. Сейчас, в шестнадцатом году, поселок превратился з уездный город, шумное движение по сибирской магистрали содействовало его быстрому росту.
В Новониколаевске на станции пересели в поезд. Ехали через Екатеринбург, Вятку и на шестой день прибыли в белокаменную.
Александра Васильевна, поправив шляпку, привычным к учебным командам в балетной школе голосом сказала:
– Собирайтесь, мальчик. Мы уже дома!
– У меня все готово, – ответил я, почти испуганно глядя на свой сверхскромный багаж и туесок с клубничным вареньем.
Вечерняя Москва была наполнена колокольным звоном. Площадь, на которой мы оказались, была большой и шумной. Вдоль нее цепочкой вытянулись извозчики, чуть дальше – лихачи на рысаках. У них упряжь, кучер и сама коляска имели праздничный вид. На породистой лошади сидел верхом тучный городовой в белых перчатках, с шашкой на боку и револьвером в кобуре. И тут же, посреди площади, в сторону Мясницких ворот гремели два красных трамвая, пришедшие на смену отжившим конкам.
– Как вы хотите: на извозчике или на трамвае?
– На лошадях мы и у себя накатались вдоволь, – ответил я, – а вот на трамвае мне ни разу не доводилось ездить.
Билет стоил пять копеек. Трамвай дребезжал и позванивал, вдоль вагона были лавки для пассажиров.
Сошли мы там, где заканчивалось кольцо «А», почти у самой Москвы-реки.
После маленьких деревянных церквушек Сибири величественное здание храма Христа Спасителя, построенного в честь нашей победы над Наполеоном в 1812 году, выглядело весьма внушительно даже издали. Храм создавали лучшие архитекторы и художники, такие, как Суриков и Васнецов. Над городом возвышалось пять золотых шлемов-куполов. Многочисленные скульптурные композиции украшали фризы. Там были воины, крестьяне, солдаты, партизаны, представители многих наших народов, воевавших с армиями, вторгшимися к нам в 1812 году. Эти скульптуры из песчаника поражали своей пластикой, многообразием, выразительностью. Перед храмом возвышалась неуклюжая фигура сидящего на троне царя. Вокруг барыни прогуливали собачек.