Заклинание
Шрифт:
Повисло молчание.
– И это всё? – уточнил я.
– Да.
– А обо всём остальном я должен догадаться сам?
– Да.
Теперь усмехнулся я. Ангел не может говорить и делать то, что хоть чем-то грозит его охраняемому, то есть мне.
– Спасибо, – кивнул я.
Арим смерил меня взглядом, улыбнулся:
– Отправляйся.
– Ты со мной не пойдёшь?
– Нет, у меня много дел.
– Каких?
– Подготовка к открытию коридора перехода. Твоего, между прочим.
– Ах, да, переход… – вздохнул я, вспомнив
Арим растаял в сиянии, и после его ухода сразу потемнело. Хотя сквозь сеть листьев в сером небе угадывались прозрачно-светлые скопления золотого оттенка. В мире живых людей встало солнце.
У светлых душ, вроде меня, солнечный свет силы не отнимал. Обитатели же тонкой ночи обгорали на нём легко и быстро. Поэтому все злобные духи творят дела свои только в темноте, в тёмное время суток или в тёмных помещениях. Выдержать дневной свет почти никому из них не по силам.
Тонкая ночь. На нашем кладбище вход в её границы располагался на южной стороне у старой могилы. Чёрная дыра прямо в воздухе над покосившемся крестом. Там всегда кто-нибудь дежурил, охрана из парочки вампиров, две, три тёмные грешные души…
О, вышли…
Не зря я посмотрел в ту строну. Приближались две тёмные души, с пустыми серыми сосудами в прозрачных телах.
После ангела вокруг могилы остался купол света, так что им при всём желании не удастся приблизиться ко мне больше, чем на его границу.
– Здорово, мужики, – сказал я первым.
– Здорово, – отозвались они хором.
– Что случилось?
– Ничего. Поговорить надо.
– А чего раньше не подошли?
– Ангел был.
– А…
Не люблю общаться через преграду. Я вылетел за пределы купола.
– Насчёт Тани твоей, – начал один и замялся.
Я сразу напрягся:
– А что насчёт Тани?
– Она у тебя умирает.
– Я знаю.
– Ты заметил, какая она внутри?
– О чём ты? – не понял я.
– У неё чернота. Откуда в ней столько?
– Её щит нарушен.
– Это мы заметили, – усмехнулся один, – такие раны, её издалека видно.
– Ребят, в чем вопрос?
Раз они сами всё видят, зачем спрашивают? Ясно же, Таня набирает темноту через открытые раны. Любое чужое горе, любое случайно оброненное плохое слово, чужие мысли, всё это втягивается в неё.
– Ты знаешь, столько не набрать и за десять лет, – заметил второй. – Это не извне.
Я похолодел. Да, даже здесь я мог ощутить, как по моему прозрачному телу прошла холодная судорога.
– Она не только набирает, но и рождает сама, – тёмный говорил вполне уверенно. – Это не набранная темнота, а чисторождённая, от её собственного отчаяния. Она утянет её не в тонкую ночь, а ещё дальше. И не просто в качестве тёмной души, поверь мне.
Я молчал, осознавая, что мне говорят. Люди, умеющие рождать темноту любого рода, бесценны для тонкой ночи. Их забирают в качестве создателей, то есть в её строители. Это путь в бездну.
– Почему
Арим, конечно, знал об этом. Не мог не знать. Наверное, боялся, что это добавит мне боли. А даже с самым малым тёмным пятнышком в моём прозрачном теле верхний свет мне закрыт. Перед входом я должен быть чистым, светящимся и счастливым духом.
Тёмные стояли, удручённо молча. В их глазах отражался свет ангельского купола. После ухода Арима, его печать на моей могиле сияла ярко, источая вокруг себя плотное сферическое сияние.
Я много раз представлял себе такой взгляд. Такой, каким будешь смотреть, выйдя из холодного зимнего леса на горячий костёр, как будешь жаждать его живительного тепла, дрожать и мучительно ждать, потому что подойти можно, только если тебя позовут. Свет ангела даётся в руки с разрешения, иначе он смертельно опасен. А разрешить мог только сам ангел или я, поэтому…
Я отодвинулся с дороги и кивнул на купол:
– Берите, сколько возьмёте.
Тёмные посмотрели на меня благодарностью. Для них это была роскошь. Они собирают свет по крупицам, потому что сияние ангелов для них не предусмотрено, а без него здесь, как в том зимнем лесу без костра.
– Ну? Чего ждёте? – поторопил я.
Тёмные неуверенно приблизились к куполу, начали сгребать свет руками. Я не удивился, что смогли забрать весь, даже мелкие облачка поймали.
– Спасибо, – сказал один, уходя и радостно улыбаясь, – ты настоящая светлая душа.
– А толку-то… – отмахнулся я.
Ветер опустился по спирали, подхватил меня.
– Ну, всё, поговорили? Наконец-то.
Через мгновение мы влетели в окно спальни, чуть пошевелив занавески. Таня сидела на полу, раскладывая наши фотографии. Дени дремал рядом. Он приоткрыл один глаз, едва заметно пошевелил хвостом.
– Тихо, – шепнул ветер, хотя пёс и сам прекрасно знал, что когда Таня рядом, не надо показывать, что он кого-то видит.
Полы комнаты по щиколотку покрывала чёрная вода. Она сочилась из стен, капала с потолка, и над всем этим морем Таниного горя, как невесомые кораблики парили чёрные облачка. Это была самая страшная комната из всех. В остальных по стенкам и мебели тоже расплывались чёрные пятна, оттого, что страдания Тани намертво впечатывались во всё, что попадалось ей на пути, но такого, как здесь…
Она ненавидела всё в этой комнате, и в тоже время пряталась в ней. Здесь плакала по ночам, здесь пела, перебирала мои вещи. Стены комнаты дышали её болью и сливали её, как переполненные водой губки, постепенно затопляя дом.
Я быстро собрал гуляющие облачка, скатал их вместе и выбросил в окно, прямо в ветки яблони. Дерево сожжёт их. Потом сел напротив Тани, заглянул в лицо, в глаза, в душу. В ней было темно, как в затонувшем Титанике. В ногах до самых бёдер света нет вообще, в руках по плечи тоже, а на животе появилась новая трещинка.