Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
– Динь-динь, бом-бом, там-там!
– Там-там, бом-бом, динь-динь!
– Там-бом, динь-там, динь-бом!
Омара уже трясло от них. Хотелось выйти, схватить башибузука, вскрыть ему череп и посмотреть, что же у него в коробке: человеческий мозг или жгут медной проволоки?
Но фокусник и бровью не повел. Видно, много всякого шума ему довелось услыхать за жизнь. Вот уж поистине - восточный человек. Из всех восточных самый восточный. Его голое плоское лицо, по которому трудно судить о возрасте, выражало полную невозмутимость.
Он только и сказал тонким бесчувственным голосом.
– Терпеть надо.
И продолжал свою неторопливую, обстоятельную работу: расщеплял ножом бамбуковую палку на тонкие лучины, резал, красил, клеил бумагу. Связывал широкие ленты. Начинял тонкие трубки из бамбука зернистым черным зельем.
Лишь кончики пальцев у него дрожали.
Дети на какое-то время угомонились: либо сами устали от грохота, что весьма сомнительно, либо их позвали обедать. Чтобы они, бедненькие, набрались сил для своего богоугодного занятия. Как бы там ни было, наступило затишье.
Китаец присел в холодке на корточки, заправил опием курительную трубку. Сделал затяжку, другую, третью. Блаженно закрыл глаза. Раскрыл их, чуть повеселевший, сочувственно кивнул Омару:
– Ничего! Терпеть надо.
Свет? Явится тьма, не замешкав.
Грусть? Будет радость, поверь.
Зло и добро вперемежку
Все в ту же стучатся дверь.
Он, безмятежный, сделал новую затяжку.
– Это сказал Цзя И в своей «Оде к сове». Был у нас такой поэт. Мечтал принести пользу народу. И умер, оклеветанный, гонимый...
Утро. Ветерок, упругий, ровный, тянет со стороны сада. Заметив легкий дым, скользящий над воротами ненавистного двора (значит, хозяин еще не ушел), озорники сбежались в условленном месте, злорадно предвкушая отменную забаву.
Предводителем у них - Сабир, сын человека, купившего палаточную мастерскую. Видно, дела у них шли плохо, и они вообразили, что их обманули, подсунув малодоходное заведение, - и этот человек терпеть не мог Омара. Олух! Не кисть рисует - рука. Не мастерская шьет палатку, а мастер. Мастерская - всего лишь дворик, стены да крыша. Омар с недоумением наблюдал за его сыном сквозь щель в калитке.
Лет десять балбесу. Пора, казалось бы, чуть остепениться. В десять лет Омар уже читал «Геометрию» Эвклида. И тайно любил цыганку Голе-Мохтар. А этот, хилый, долгоногий... он в свои десять умом не старше пятилетнего малыша.
Мальчишка запрокинул голову, страстно сомкнул глаза и в экстазе паскудства грохнул железкой о медный таз.
…И тотчас над воротами, сухо трепеща желтыми перьями, с яростным ревом взмыл огромный, глазастый, в черных узорах дракон. Весь судорожно извиваясь, зловеще помахивая длинным пестрым хвостом, он грозно навис над обомлевшими шутниками - и, утробно рявкнув, рыгнул в них из широкой зубастой пасти огнем и зловонным дымом.
– Уходи через сад, там в ограде пролом.
– Омар сунул китайцу деньги.
– Укройся в караван-сарае. На базар не выходи, пока здесь все не уладится...
С одним из милых шалунишек приключилось заикание, с другим - недержание: он чуть ли не на каждом шагу пачкал штанишки. У третьего - корчи, у четвертого - еще что-то. Бесчеловечно, конечно.
«Эх, учитель!
– ругал себя Омар.
– Лучше б собрать их всех и вместе с ними и с китайцем склеить это бумажное диво. Может, и утряслись бы отношения? Но... вражда зашла слишком далеко, я был обозлен до крайности. И как их соберешь? Разве папаши и мамаши им разрешат якшаться с человеком, который не ходит в мечеть? Они ореховый пень способны обозлить. Так, что треснет без железного клина и кувалды». И - с неизбывной горечью:
– Боже! На что я трачу свой ум, душевные силы...
Соседи, потрясая палками, сбежались к Омару. Теперь сбежались...
– Колдун! Злодей! Ты напустил порчу на наших детей. Где твое чудовище?
– Какое чудовище?
– «Господин Зачем», как они его прозвали, пнул груду ярко раскрашенной бумаги, из которой торчали бамбуковые прутья, свисали длинные ленты.
– Это? Всего лишь безобидный воздушный змей. Я, видите ли, хотел позабавить ваших детишек, - ведь скучно, не жалея себя и других, с утра до вечера стучать в медные лохани. Не так ли? Или вы, может быть, скажете, что ничего такого не слыхали?
Базар. Обычный шум. Суета. Страдальческий рев осла перекрывает мучительные стоны верблюдов. Поэт разыскал особого посредника, занимавшегося куплей-продажей домов:
– Я хорошо тебе заплачу. Найди до завтра небольшую прочную хижину с двориком скромным, но уютным. Чтобы можно было сразу переехать.
– Есть такая! Но далековато. У Зеленного базара.
– И слава богу. Что за хижина?
– В ней жил одинокий старый художник. На днях он умер. Дочь замужем в Балхе. Велела продать.
– Сколько?
– Пятьсот.
– Стоит она этих денег? Не дочь, конечно. Хижина
– Про дочь не знаю. Хижина - стоит.
– Вода есть?
– Ручей.
– Деревья?
– Плакучая ива. Цветы.
– Соседи?
– Бедный квартал. Напротив, через улочку - писец-каллиграф.
– Значит, человек тихий.
– Тише быть не может! Справа - живописец-миниатюрист.
– И этому незачем шуметь. Слева?
– Вдова. Халаты шьет. Скромная женщина.
– Одна?
– Имеет племянницу. Они из тюрков заречных.
– Сколько лет?
– Тетке - лет пятьдесят, племяннице - двенадцать. В сок уже входит.
– Хороша?
– Ведь известно: тюрчанки - красивейшие женщины на свете.
– Позади?
– Хлебопек. Печет лепешки на продажу.
– Это хорошо! Можно будет лепешки свежие брать. Но детей у него много?
– Немало.
– Пусть! С этими я полажу. Богословов поблизости нет?
– Ни духу.
– Мечеть близко?
– Не очень.
– Приду сюда во второй половине дня. Сходим, посмотрим. Понравится - тут же составим купчую, деньги внесу.