Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
С лебединым долгим рвущимся криком грудью упал Омар на белый камень! И облил его ядовитыми слезами. Больше нет у него ничего на земле. Нет надежды. Нет будущего. Больше незачем жить.
Жестокий этот мир нас подвергает смене
Безвыходных скорбей, безжалостных мучений.
Блажен, кто побыл в нем недолго и ушел,
А кто не приходил совсем, еще блаженней.
Омару уже 46.
Караханид Ахмед, брат покойной Туркан-Хатун, будет убит год спустя. Крестоносцы, спасая «гроб господень», возьмут Иерусалим через 5 лет.
Абу-Джафар аль-Хазен, ученый из Хорасана, установивший, что сегмент стеклянного шара способен увеличивать предметы, за «связь с нечистой силой» приговоренный к смерти и избежавший казни, притворившись сумасшедшим, умер 89 лет назад. А скольким людям с ослабевшим зрением принесло бы пользу его открытие.
Улугбек соорудит в Самарканде обсерваторию через 334 года. Еще через 21 год его зарежут.
Джордано Бруно сожгут на костре через 506 лет.
Но всего через 32 года (1126), еще при жизни Омара Хайяма, родится Ибн-Рушд (Аверроэс), который в своей блестящей книге «Опровержение опровержения» навсегда пригвоздит к позорному столбу хилого мистика Абу-Хамида Газали и ему подобных мрачных ревнителей правой веры.
Вернулся Омар домой: двор загажен, всюду битый кирпич, палки, тряпки. Прошел в садик за домом: там, объедая только что зазеленевшие ветви, пасутся чьи-то козы
– Что это значит?
– посетил он судью.
– Ах, виноват! Дела. Это все соседские дети. Разве за ними уследишь? И потом, - он хитро прищурился, - мы, убогие, здесь вообразили, что вы уже больше не вернетесь в Нишапур. Разве его милости не предлагали остаться при дворе?
– Предлагали, - вздохнул Омар.
– Я не пожелал.
«Он не пожелал!
– У судьи засверкали глаза.
– Ну, любезный, кого ты морочишь. Какой дурак по доброй воле покинет царский двор, если уж он в него попал? Сказал бы лучше: опять изгнали, выкинули с позором. Теперь я с тобой разделаюсь». И, сразу обнаглев:
– А долг?
– Какой долг - удивился Омар.
– Две тысячи!
– ехидно напомнил судья.
– Две тысчонки золотых динарчиков.
– Ты дал их взаймы Иззу аль-Мульку, - ответил Омар невозмутимо, - с него и требуй. У меня есть свидетели, - важно подчеркнул Омар.
– Но ведь Изз уже не визирь!
– вскричал судья, перед которым с беззвучным громом разверзлась пропасть его невосполнимой утраты.
– Не визирь, - подтвердил Омар равнодушно.
– Как же...
– Судья чуть не плакал.
– Да, прогадал ты, сукин сын, - сказал Омар лениво и благодушно.
– Впредь не впутывайся в темные дела. Надо было взять у него расписку.
– Расписку... но я... я думал... как же мне быть теперь?
Точно такой же вопрос с недоумением задавал себе Омар еще недавно, после суда.
– Посоветуйся со старухой Айше.
– Я упеку ее, стерву! Я разгромлю ее притон...
– Как знаешь.
– Омар махнул рукой и медленно удалился. Ему не хотелось разговаривать. Устал он от всего.
Он взял на базаре двух метельщиков и повел их к себе. Пока они шли, беседуя, по каменистым улицам, по тем же улицам уже полз вслед за ними по городу слух:
– Наш-то... дикий человек... опять что-то натворил в Исфахане. Избили палками и прогнали.
– Не палками - плетьми...
Они, эти слухи, дойдут, конечно, до Омара. Но он уже научился отражать ядовитые стрелы сплетен крепким щитом презрительного безразличия, пряча обиду глубоко внутрь. Хотя и утомительно это - держать тяжелый щит всегда наготове. Много сил душевных отнимает. Недаром есть выражение: «Согбен, как щитоносец». Но что поделаешь? Их много, Омар один.
Не будешь же бегать по улицам и доказывать с пеной на губах, как сумасшедший, каждому встречному дураку и болтуну, что он - дурак и бессовестный болтун? Бог с ними! Смолчим. Перетерпим и это. Посмотрим, чем они разживутся на гнусной своей болтовне. Может, выдохнутся когда-нибудь?
Ему же остается одно: очередное четверостишие:
Будь милосердней, жизнь, мой виночерпий злой:
Мне лжи, бездушия и подлости отстой
Довольно подливать! Поистине из кубка
Готов я выплеснуть напиток горький твой...
Пусть. Разве сумеют они злопыхательством остановить вращение земного шара, наступление весны? Все равно она уже бушует в Нишапуре. Густой благодатный ливень орошает прогретую солнцем землю. И омывает усталую душу. Всюду хризопразовая зелень свежей травы, даже на крышах, обмазанных глиной. Каждая крыша обратилась в лужайку с алыми маками.
Трава, которою в саду твоем окаймлена
Рябь звонкого ручья, душиста и нежна.
Ее с презрением ты не топчи, - быть может,
Из праха ангельской красы взошла она?
И далее:
Знай - в каждом атоме тут, на земле, таится
Кумир, смеявшийся когда-то, белолицый;
Снимай же бережно пылинку с милых кос -
Прелестных локонов была она частицей,
Бродят теплые соки в жилах деревьев, бродят соки хмельные в жилах людей, пробуждая алые воспоминания. Именно алые, - закроешь глаза, побывав на весеннем солнце, в них - алый пламень.
Нет, не нужно воспоминаний. От них одно беспокойство. Их сладость очень скоро оборачивается горечью. Что толку все озираться назад? Омар, прибравшись, оглядел свой обширный плотно утоптанный двор. Сколько земли пропадает впустую. Лошадей и повозок у него нет и никогда, пожалуй, не будет; предел его мечтаний - купить когда-нибудь верхового крепкого осла для недальних поездок. Ну, это потом, когда-нибудь.
А пока что Омар обзавелся остро отточенной лопатой, мотыгой, кривым садовым ножом. Обнаженный до пояса, с плотными мышцами и втянутым животом, еще крепкий, по-юношески ладный, он изо дня в день копал понемногу твердую землю двора. Загорел. Ему дышалось глубоко и легко. Хорошо спалось. И ячменной водки не нужно. Он пил охлажденный отвар из разных сушеных плодов или кислое молоко, разведенное ключевой студеной водой - питьевую чистую воду ему доставлял водонос.