Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
О чем же говорит все это?
Настоящая книга живет сама по себе, независимо от того, жив ли человек, написавший ее, или умер, и признал ее или нет кто-либо из власть имущих.
Поэзия - явление самостоятельное. Восклицал Ади ибн Зайд:
Сколько всадников пили у нас
вино - у стыка пыльных дорог!
Где они, скажите, сейчас?
Их унес изменчивый рок.
Ади ибн Зайда тоже не пощадила судьба. По навету завистников царь ан-Нуман велел упрятать его в темницу и задушить. Но стихи, как видите, не пропали...
Тупая боль в плечах, особенно в правом, сделалась гнетущей. Хватит! Омар отшвырнул перо. Как бы нам самим вскорости не угодить на страницы бесконечной «Книги печали».
Часть первая. АСКЕТ И ВЕРТОПРАХ
Ты мрачен? Покури хашиш - и мрака нет,
Иль кубок осуши - тоски пройдет и след.
Но ты суфием стал! Не пьешь, не куришь…
Булыжник погрызи, - вот мой тебе совет.
– И что тебе дадут за эту книгу?
– Эль-Мирра с тахты кивнула на столик, где при слабом свете одинокой тонкой свечи смутно белели бумаги.
Халатик стыдливо запахнут. Колени плотно сжаты. Взгляд изучающий. Вид - неприступный.
– Не знаю, - вздохнул Омар. Говорили тихо. Он заранее прикрыл резные ставни на окне.
– Пожалуй, ничего. Или, скорее всего, семьдесят ударов бичом, как арабскому поэту Башару Абу-Муазу.
– Омар сидел на полу, за скатертью, и нарезал на тонкие ломти холодное мясо.
– Его объявили еретиком, - за то, что он обо всем думал по-своему, - и запороли насмерть. Это было при халифе Махди, лет триста с чем-то назад...
Даже в полутьме Омар заметил, как в красивых ее глазах сквозь непонимание проступил животный страх.
– Зачем же ты пишешь такую книгу?
– спросила она низким, чуть охрипшим голосом.
– А ты зачем стихи слагаешь?
– Поэт выложил на поднос абрикосы, черешню, разломил на куски лепешку.
– Просто так.
– Эль-Мирра отчужденно пожала плечами.
– Для развлечения.
Из строптивости это говорит. Стихи она сочиняет, чтобы душу отвести. Как, впрочем, и сам Омар. Подражает в них грустным народным песням. И ему, кстати, тоже. Они не все равноценны, но все одинаково запальчивы. В ее стихах - те же резкость и злость, что и в характере, и еще - нечто скрытое, тайное, что он никак не может уловить.
Вот, например:
Грех? День - без радости, ночь - без сна...
Погаснув, скатилась бы в яму луна,
Если б узнала, о чем я мечтаю,
Когда остаюсь в темноте одна.
– О чем же?
– спрашивал Омар.
Ответ такой же загадочный:
– Подумай...
– Для меня моя книга не развлечение, - мрачно сказа Омар, осторожно разливая по чашам чистое красное вино Труд. Смысл жизни. Долг.
Эль-Мирра вздохнула с глубоким недоумением:
– И как вы, поэты, все это выносите? Вешают вас, жгут на кострах. Сажают на цепь. А вы - опять за свое.
– На то мы и поэты.
– Да ну вас!
– она с досадой махнула рукой. Видит Омар: стихи и книги интересуют сейчас девушку меньше всего.
– Иди сюда, - позвал Омар.
– Нет! Я боюсь. Тетушка вечером пригляделась, шипит: «Хорошеешь? Тебе замуж пора. Выдам за ночного сторожа. Путный человек не возьмет безродную». Если она узнает...
– Не успеет узнать. Завтра же пошлю к ней сваху.
– Каждую ночь обещаешь.
– Видишь, с книгой вожусь. Но завтра - непременно!
– Внутри черным крылом опять взмахнула тревога. Омар отогнал ее, вскинув чашу.
Ты знаешь, отчего петух в рассветный час
Клич скорбный издает в десятый раз?
Он в зеркале зари увидеть побуждает,
Что ночь, еще одна, прошла, увы, без нас...
Эль-Мирра воркующе засмеялась и спорхнула к нему с тахты.
Омар мучительно застонал. Эти стихи он когда-то читал Рейхан в Самарканде. И она смеялась так же воркующе...
– Что ты, Омар?
– испугалась Эль-Мирра.
Он мотнул головой, чтобы стряхнуть наваждение:
– Вспомнил кое о чем.
– Болит что-нибудь?
– не поняла тюрчанка.
– Совесть.
– Он не хотел ей говорить, что теперь часто стонет, кряхтит и охает от запоздалого раскаяния. Те, кого много лет назад обидел Омар, может быть, давно забыли о нем, он же забыть их не может...
– Пей, - хмуро сказал Омар. Он через силу улыбнулся. И произнес экспромтом, чтобы ей угодить:
О горе, горе сердцу, где жгучей страсти нет,
Где нет любви мучений
и грез безумных нет!
День без любви потерян; противней и серей,
Чем этот день бесплодный,
и в дождь унылый нет...
Стихи получились, конечно, не ахти что. Розовый дым. Пустословие. Но они будто подхлестнули Эль-Мирру:
– Ох, старик! Ох, дурной старик…
Звериная страсть. Неутолимое любопытство. Каждую ночь, ускользнув от своей тетки, по мужски храпевшей во сне, она требует для себя все новых и новых открытий.
Может, в этом и кроется ее загадка?
На сей раз они проспали рассвет.
Позади Омарова дома жил, как известно, хлебопек. Поэт иногда заходил к нему с улицы, купить горячих лепешек. Их пекли в огромной круглой печке, раскалив ее свод огнем изнутри, и десятками, сотнями, румяные, мягкие, выносили на продажу.
В это утро жена хлебопека встала рано и поднялась на крышу. Лестница стонала и взвизгивала от непривычной тяжести. Вчера их семейство отрясло в своем небольшом саду три абрикосовых дерева, плоды разложили сушить на циновках во дворе и на крыше.