Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
...Перед отъездом бей шепнул кому-то - с явным расчетом, что тот донесет султану, - что спешит под Казвин, на север, в горную крепость Аламут (Орлиное гнездо), служить Хасану Сабаху. Зима уже настала, но в царском дворце в Исфахане не от нее всем сделалось холодно, неуютно, скорее - от этой черной вести. Особенно султану и визирю. Визирь приказал утроить дворцовую стражу.
– Хасан ненасытен. А что принесет ему Рысбек? Отправь под хорошей охраной, - дал совет он царю, - в дар баламуту из Аламута (визирь не чурался простонародных выражений) вместо обычных двух мешков золота четыре. И - сейчас же, чтобы опередить беглеца, - он будет мешкать, пробираясь на север по бездорожью.
Что до меня, я везде разошлю бывалых осведомителей. Под видом нищих, суфиев, странников, торговцев целебными травами. Государю надлежит знать обо всем, что происходит вдали и вблизи от него, о великом и малом, о плохом и хорошем. Какой ты царь, если не знаешь, что творится в твоей стране? А если знаешь, но ничего не предпринимаешь, тут уж ты вовсе никакой не царь. При древних правителях, если кто за пятьсот фарсангов от столицы отнимал у кого-то незаконно петуха, торбу сена, государь тотчас получал об этом весть и налагал на виновного взыскание. Дабы все видели: владыка неусыпен! Успокойтесь, повелитель.
– Визирь улыбнулся султану как сыну.
– Никто и ничего, даже дым, не пройдет незамеченным к Исфахану. И, если того пожелает аллах, мы обезвредим собаку Сабаха...
Но с этого дня над царским дворцом в Исфахане, над всеми, кто в нем обитает, над страницами книг, уже хранящихся или только еще задуманных здесь, над каменной кладкой будущих звездных строений как бы навис чей-то огромный желтый глаз. Днем он сверкал в виде солнца, ночью - в виде лупы. Хмурая туча служила ему бровью, легкие перья облаков - ресницами.
Казалось, даже в дверных проемах, в нишах стенных, в пламени свеч присутствует его упорно следящий, хитрый тяжелый взгляд. И нигде не укрыться от злобного ока: ни на совете, ни в бане, ни в спальне. Ни за едой, когда вдруг из чаши в руке оно, ядовитое, может свирепо блеснуть прямо в твои глаза...
Новость по-своему взволновала и «эмира поэтов». «Одного уже выжил отсюда наш звездочет, - сказал себе Бурхани, с тоской ощущая тошноту и слабость.
– Негодяй! Теперь он, конечно, возьмется за меня. И за что такая напасть? Жаль, туркмен не доверился мне, я уехал бы с ним к наркоману Хасану. Ей-богу, я сам, наверно, скоро начну курить хашиш».
Омар же Хайям - тот жалел об одном: что не успел узнать у бея, куда он дел бедняжку Ферузэ...
Ему было в ту пору двадцать шесть с половиной, «Илиаде» Гомера - 1925.
Астроном Птолемей умер 904 года назад.
Христиане убили Ипатию 245 лет спустя, академия в Афинах закрылась через 114 лет после страшной смерти этой ученой женщины.
Галилей родится через 490 лет, Джордано Бруно сожгут на костре через 526.
При халифах Аббасидах, в эпоху кровавых смут, вождь мусульман-отщепенцев шиитов Джафар отказал Исмаилу, старшему сыну, из-за его пристрастия к вину в праве наследовать власть в Иране. Но у пьяницы было много друзей. Они взбунтовались, ушли от Джафара, укрылись в горах.
Начинали вроде они хорошо: сражались против князей, воевод, богачей-угнетателей.
Но, как известно, всякое доброе дело превращается в свою противоположность, если к нему примажутся люди случайные, пройдохи, жадные проныры, болтуны.
Добро - хуже зла, если добро насаждают насильно. Явное зло - бесхитростно. Оно кричит о себе издалека, его легко распознать. Добро же, сочетаясь с насилием, превращается в ложь. А где ложь, там уже нет добра. Там уже подлость, смерть и разложение.
...Хасан Сабах принимает у себя тюркского бея Рысбека. Не наверху, на темени исполинской скалы, отколовшейся от горного хребта, в черном замке, - путь наверх посторонним закрыт, да и не мог бы жирный жук-сельджук туда заползти, - а внизу, у подножья, в легкой постройке в садах за мощными стенами, опоясывающими два-три небольших селения, что прилегают к горе.
В обширных загонах под стенами - неумолчный рев, будто в них река бушует на порогах; пять тысяч голов скота пригнал сельджук в дар Хасану Сабаху. Он награбил его по дороге. Точно страшный смерч прокатился от столицы к синему Эльбурсу.
– Звездный храм... зачем?
– Хасан Сабах, восседающий, как идол индийский, в глубокой черной нише, единственным желтым оком, изучающе-раздумчиво, спокойно, не мигая, глядит на туркмена, удобно скрестившего ноги против него, пониже, за скатертью. Словно прикидывает, сколько сала можно вытопить из него.
И лицо у Сабаха желтое, худое: человек, знакомый с врачеванием, мог бы сразу сказать, что у властелина гор что-то неладно с пищеварением. Но, как известно, божественный «наш повелитель» никогда не ест и не пьет. Во всяком случае, еще никто (из непосвященных) не видел, чтобы Хасан прикоснулся к еде. «Наверное, - думает туркмен с удивлением, - это правда, что оттого он желтый, что у него золотая кровь. Велик аллах! Воистину, он свершитель того, что пожелает...»
Желтое широкое лицо, черная повязка на левом глазу, густая бровь над правым, янтарно-желтым, с большим черным зрачком, и короткая борода, черная как уголь: в общем-то это даже красиво, черное с желтым. Как у тигра. И голос у Хасана красивый, даже - нежный. Как у тигра, мурлычущего весною.
Должно быть, втайне пожалев о своем неуместном вопросе: «зачем», - ведь святой повелитель сам должен все знать раньше других, - Хасан поправляет дело, хитро добавив:
– Как думает почтенный гость?
Ну, толстяку не до тонкостей.
– Чтоб окончательно погубить мусульманский народ!
– вгрызается он в баранью ляжку. Он поглощает мясо и хлеб большими кусками, большими чашами пьет темное вино. Да, и щедр, и добр Хасан Сабах с теми, к кому он благоволит, - не зря о нем идет по земле такая молва.
– Ты отдыхай. Я вознесусь в эмпирей и посоветуюсь с Али, вечно существующим и всюду сущим. И мы поступим с твоими недругами так, как он соизволит повелеть.
– Не сходя с кресла, Хасан делает легкий знак рабу - и, на глазах у потрясенного туркмена, мгновенно и бесшумно исчезает вместе с креслом.