Заклинатель
Шрифт:
Молодой боярин кивнул, нашарил в поясной сумке монету, кинул нищенке и помчался к дому.
«Что же случилось? – никак не мог понять он. – Чего она так испугалась? Почему, почему?».
Не то чтобы веснушчатая кокетка показалась ему сильно привлекательной – но все же обидно, когда посылают куда подальше вот так, не удостоив даже словом.
У Кошкина опять топили баню. Зверев, переодевшись попроще, составил компанию нескольким друзьям по братчине. Скинул одежду, забрался на самый верхний полок. Время от времени он спрыгивал, обливался ледяной колодезной водой, запивая ее таким же холодным пивом, – и снова лез наверх, в самый пар. Вместе с потом потихоньку уходила и обида на столь резкое отвержение юной
Людмила Шаховская снова вспомнилась Андрею только поздно вечером – пожалуй, даже ночью, – когда он, распив с друзьями братчину пива и закусив его копченой стерлядью, ушел к себе в светелку и забрался в постель. Перед ним снова, как наяву, проявился образ гордой княгини – ее глаза, брови, губы, ее стан. И ученик Лютобора вдруг вспомнил, что можно сделать с человеком, чей образ удается представить во всех подробностях.
Андрей сосредоточился на молодой женщине, на ее внешности, чертах ее лица, изгибе рук, россыпи перстней на пальцах, на ее шее, подбородке, на упругой груди. Внешность человека – это как почтовый адрес для магических сил. Сотки верный образ – и чары позволят тебе установить связь именно с тем, кто тебе нужен. Сейчас Звереву это, судя по всему, удавалось неплохо. Он взмахнул рукой, проверяя, насколько ясно и прочно удерживается желанный облик перед глазами, сосредоточился и начал его, как говорил Лютобор, «расшивать». Мысленно вытянул из живота ее душу, «распушил» – точно облако заклубилось вокруг тела, скрывая Людмилу в себе. Он придвинулся, провел сквозь блеклую дымку ладонью, ощущая ее рыхлую туманную сущность, мягкость, обволакивающую неспешность.
Старый чародей рассказывал, что иногда облако сопротивляется, не пускает – и тогда лучше отступить, подождать другого случая. Значит, или сон такой жесткий, плотный, в котором нет места постороннему, или нет сна совсем, или душа отчего-то сопротивляется. Кто знает, что с ней творится, пока плоть отдыхает? Андрей же противодействия, помехи не ощутил – и двинулся вперед, проник в облако, пошел сквозь туман, в котором крутились какие-то птицы, мелькали качели, мчались лошади.
Он сосредоточился, легким усилием сдул эту мешанину – и обнаружил широкий луг, заросший поднявшимися но колено колокольчиками, лютиками, маками. Легкое усилие воли и воображения – над всем этим запорхали махаоны, шоколадницы, геликониды, в пронзительно голубом небе вспыхнуло солнце.
Он шел по этому лугу, обнаженный по пояс, в атласных шароварах и алых высоких сапогах. Шел, уверенный в своих силах и власти над этим миром. Повернул голову, зная, что сейчас увидит ее и Людмила действительно оказалась рядом, в нескольких шагах, одетая в одну лишь шелковую рубашку, с рассыпанными по плечам светящимися золотыми кудрями.
– Спокойной ночи, красавица, – поздоровался он. – Вот и свиделись. Ответь же, очаровательная леди, отчего ты сегодня умчалась от меня, как от чумы или дикого зверя? Что случилось? Почему? Ведь мы даже незнакомы!
– Господь Вседержитель, Господи, спаси и сохрани от всякого греха, от темного беса, от дурного глаза… – Княгиня торопливо закрестилась, попятилась, осенила крестом Андрея, потом себя, потом снова Андрея.
Мир начал темнеть, закручиваться на краях горизонта черными вихрями, затягиваться крупянистой мозаикой. Похоже, Шаховская испугалась,
– Да все уже, все, – махнул рукой Андрей и… проснулся. Он лежал в своей темной светелке под толстым ватным одеялом и смотрел в потолок. – Это что же – сон, что ли, был?
Ответить ему было некому. О том, удалось ему проникнуть в сон юной княгини или нет, знала только она сама. Но ведь ее не спросишь…
– Никите, что ли, в сон залезть? Его хоть расспросить утром можно будет…
Зверев закрыл глаза и попытался соткать перед собой образ холопа. Но вместо этого оказался на плоту, на волнах теплого, синего моря. Правда, это был всего лишь сон. Его собственный сон…
Самое тяжелое – это ждать и ничего не делать. Василий Ярославович решал какие-то проблемы с тяжбой и выплатой «боевых» за убитых холопов – оказывается, за участие в походах государево жалованье утраивалось. Вот только с документами здесь, как и в двадцатом, и в двадцать первом веке, вечно случалась волокита, накладки, недочеты. И, разумеется, не в том, что казна должна получить, а именно в том, что она должна выплатить. Раз отпросившегося сына боярин с собой больше не звал. Пить, стараниями Михаила Воротынского, Андрея тоже больше не тянуло. Пару кубков вина или пива он за столом, конечно же, выпивал – но на большее не решался. Вот и оставалось только слоняться по двору или садиться на гнедого, выезжать за ворота и скакать за пределы ремесленных слободок, чтобы вдали от людских глаз искупаться в какой-нибудь тихой речушке. Раздевания с купаниями в этом мире тоже не очень приветствовались.
Ровно в полдень третьего дня молодой боярин подъехал к церкви Успения, спешился, обмотал поводья скакуна вокруг перекладины коновязи, отпустил подпруги, после чего перекрестился на храм, склонив голову. Снимать при этом тафью Зверев не стал: он уже усвоил, что боярская тюбетеечка здесь за головной убор не считалась. Скорее она воспринималась как облегченная замена сбритых воином волос.
Распрямившись, он направился к крыльцу, опустил руку в кошелек и прошел вдоль нищенок, бросая по полушке каждой в протянутую руку. Лишь дойдя до попрошайки с зажатой между коленями узловатой клюкой из соснового корня, он молча сжал кулак и склонил голову набок. Бабулька, не получив ожидаемой милости, подняла глаза – и чуть не подпрыгнула на месте, засуетилась, попыталась отбежать в сторону, отчаянно крестясь, но выкрикивая при этом не молитвы, а языческое: «Чур, чур!».
– Куда, старая? – зашипел на нее сквозь стиснутые зубы Андрей. – Я, что, бегать за тобой должен? Ты была в доме оговоренном? Спросила, чего нужно?
– Свят, свят… – перешла на христианские отговорки бабулька. – Ты это… – И вдруг визгливо крикнула: – А ну, перекрестись!!!
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – осенил себя знамением боярин, вытянул из-под ворота нательный крестик, поцеловал и опустил обратно. – Господи, спаси, помилуй и сохрани грешного раба твоего Андрея. Ну довольна?
– Свят, свят… – облегченно перевела дух нищенка. – А Андрей – это кто таковой будет?
– Я это, я. Ну спросила?
– Да она, касатик, – перешла на шепот попрошайка, – она тебя за беса сочла! «Бес он, – сказывала. – Во сне ко мне являлся, в зеркале его видела. Как наяву приходил. Бес, истинно бес!» – Бабулька перекрестилась. – То не я, соколик. То она так сказывала.
– Бес?! – Андрей сплюнул: – Вот, черт, придумает тоже!
Он немного подумал, схватил нищенку за руку, потащил за собой, к храму: