Закон души
Шрифт:
Едва стих ветер, послышалось переливчатое посвистывание. Манаков невольно посмотрел вверх. Летела стая казарок. Вожак тяжело взмахивал крыльями и гордо ворочал мраморной шеей. Манаков выстрелил дуплетом. Одновременно бухнул из переломки Семка. Порох у обоих был бездымный; было видно, как воронкой закружилась вниз казарка с перебитым крылом.
Когда подбирали казарку, к озеру подкатил «Москвич». Из него вылез мужчина, пригнулся, держа наперевес ружье, побежал к осоке, что густо щетинилась на маленькой косе.
— Председатель наш! Илья Ефимыч! — обрадованно выпалил Семка. — На ферму
— Познакомиться бы с ним. Интересно, что за человек. Ну-ка, парень, гони к берегу.
— Гоню, дядя Павел.
Сияющий Семка почесал затылок и начал грести. Он спешил и оттого очень сердился, что весло застревало в вязких сплетениях ряски.
Неподалеку от косы, по которой полз Клименко, кормились лысухи. Смоляной черноты, жирные, они беспрестанно подергивали головами с белыми наростами на лбах. Похоже было, что они ползают по воде и ползают с помощью этих вот подергиваний головами.
Клименко высунул из травы ствол, мучительно долго метился. Наконец в воздухе вспухло облачко дыма. Чуть правее птиц дробь взбила радужный столбик, а часть дроби, что ушла верхом, еще цокала секунду, вонзаясь в зеркальную гладь. Лысухи, напуганные выстрелом, мгновение сидели очумело замершие и полетели на середину, бороздя озеро лапами.
Клименко вскочил на ноги, с досадой и отчаянием выкрикивал:
— Та щоб тоби! Та як же воно так?!
Военная фуражка закрыла козырьком его ухо, пиджак на локтях промок, брошенное ружье уткнулось прикладом в тину.
Манаков и Семка, давясь от смеха, зажимали ладонями рты: щадили незадачливого охотника.
Клименко заметил причалившую к берегу лодку, вытер клочком газеты приклад, со стыдливой поспешностью зашагал к машине. Семка выпрыгнул из плоскодонки, побежал догонять его. Манаков слышал, как председатель угрюмо поздоровался с Семкой, а когда тот что-то сказал, обнял его за плечи и повел к «Москвичу». Они залезли в машину, пробыли там минут пять и пришли к дощанику.
Клименко протянул Манакову руку.
— Илья Ефимыч, — и посмотрел пристально ему в глаза лиловыми зрачками.
Манакову понравилось лицо председателя. По частям оно производило впечатление грубого: большой с глубокой вмятиной подбородок, сильно выдающиеся скулы, побитый оспой приплюснутый нос, редкие ресницы, — а в целом, да еще в сочетании с улыбкой оно казалось красивым и мужественным.
Клименко восхищенно щелкал языком, осматривая казарку. Оправдываясь за промах, похаял свое ружье: мушка неправильно посажена, ствол раздут.
— Отдохнуть приехали, товарищ Манаков?
— Отдохнуть.
— Работать — так в городе, отдыхать — так в деревне. Впрочем, шучу. Везде в трудовом человеке нужда есть. — И спросил: — Где трудитесь?
— В коксовом цехе.
— В коксовом! — воскликнул Клименко. — Там же секретарем партбюро Пролеткин, мой дружок. В одном полку служили, всю войну насквозь прошли. Давно не бачил его. Но побачу обязательно. В четверг шихвер в городе буду получать, забегу.
Клименко засмеялся: припомнил, наверно, что-то веселое, связанное с Пролеткиным, потом с хитринкой в глазах полюбопытствовал:
— У вас из цеха посылали кого в деревню?
—
— По принципу: на тебе, боже, що мне негоже?
— Пролеткин такого не позволил бы. Некоторые наши мужики прижились в деревне. А некоторые тягу дали.
— И вы их приняли?
— Кого приняли, кого нет. Жизнь.
— Добре, добре! А механизаторов все-таки не хватает. Да и вообще людей рабочей закваски. Эх, нам бы умного человека на пост заведующего хвермой! — И вздохнул. — Подыскиваю кандидатуру, но пока… Хоть Семку ставь заведующим. Толковый пацан. На днях про атомную энергию дояркам рассказывал. Я подивился. Прохвессор! Так и кроет по-научному: изотопы, меченые атомы, момент распада… И тут же гарно объясняет, що це за собаки изотопы, меченые атомы…
Клименко похлопал Семку по жилистой шее и посмотрел на пахоту, уходящую к горизонту. Над пластами перевороченной земли волокнисто текло марево, а в нем ходили и летали, вспыхивая слепящими пятнами, грачи.
— Однако дело не ждет, — Клименко втиснул свою долговязую фигуру в машину, помахал рукой и укатил на ферму.
Семка вприпрыжку побежал к плоскодонке. Следом неторопливо зашагал Манаков.
После разговора с Клименко желание охотиться как-то погасло. То и дело вспоминались проникнутые болью слова: «А механизаторов все-таки не хватает. Да и вообще людей рабочей закваски».
Становилось грустно. В голове теснились мысли, настойчивые, тревожные: о ферме, о Дедюлькиных, Круглове, Коробченкове… Из камышей взлетали утки. Манаков запоздало поднимал ружье, мазал. Семку удивляли его промахи: невдомек было пареньку, почему бьет мимо этот меткий стрелок.
Вот и закат раскинул красные крылья. Потянулись к деревне стада. Залетали по-над озером сычи, по-лисичьи, тоненько тявкая. Ноги, одеревеневшие от долгого сидения, вихляли на кочках берега, истыканного клешнятыми копытами коров. Выползали из-за горизонта и двигались на юг фиолетовые тучи, окутанные снизу грифельной дымкой. Что-то печальное и хмурое было в одиноко оставленном дощанике, в небе, предвещающем грозу, в блеске далеких озер.
Манаков шел подавленный, горбясь. Он все больше склонялся к мысли переехать в Клюквинку, и от этого, как чудилось ему, кровоточила у него душа. Он никак не мог представить, что скоро уже не будет ездить на двересъемной машине вдоль коксовых печей. Не будет, надвинув на лоб опаленную войлочную шляпу, смотреть, как куски золотисто-оранжевого кокса, вытолкнутые из печи, проплывают плотной стеной между стальными, в круглых отверстиях боками ванны и валятся с сухим звоном на крутую плоскость тушильного вагона. Совсем не укладывалось в голове, что он перестанет ходить на работу и возвращаться с нее по заводскому шоссе, вдоль которого тянется труба, выпускающая в угольчатые отверстия пушистые струйки воды. Было жаль оставлять квартиру, глядящую окнами на каменную улицу, где с утра до вечера звучит музыка, кленовую аллею, в дни осени такую милую, задумчивую, с кронами, словно пронятыми медным дымом, ночное небо, обрызганное тысячами огней, которые тускнеют по временам от зарева домен. Но больше всего жаль расставаться с друзьями-товарищами. Каждый из них близок ему чем-то сокровенным.