Закон проклятого
Шрифт:
Эндрю рассмеялся и шагнул к полицейскому. Носок окованного металлом сапога врезался в лицо сержанта. Джек Томпсон охнул – и снова потерял сознание.
Дождь монотонно стучал в стёкла высоких окон, напоминающих узкие бойницы средневекового замка. В костёле царил полумрак. Слабый отблеск пламени нескольких десятков свечей плясал на лицах прихожан, порой игрой света и тени превращая их в уродливые, гротескные маски. Слова, обращённые к Богу, сливаясь с величественной мелодией органа, многократным эхом отражались от величественных стен и терялись в непроглядной черноте многометрового свода.
Несколько человек сидели на узких скамейках и тихонько шептали что-то про себя. Но вряд ли их молитвы достигали ушей Всевышнего. Скорее всего, они терялись в раскатах грома, и завывающий ветер уносил в пустоту тихие, бесполезные слова.
Резко скрипнули ржавые дверные петли, порыв ветра пронесся по костелу, швырнул мелкую дождевую пыль в искусно вышитые лица святых, всколыхнул ткань гобеленов, и, казалось, небожители на секунду ожили и с недоумением взглянули на того, кто посмел потревожить их многолетний покой.
По проходу шел Эндрю Мартин. Длинный чёрный плащ свисал с его худых плеч, покрывая всю фигуру до щиколоток. Из широких рукавов выглядывали тонкие, изящные, неестественно белые и длинные пальцы, казавшиеся ещё длиннее из-за ухоженных, продолговатых и блестящих ногтей. Глаза его скрывали большие тёмные очки, которые придавали ему весьма странный и нелепый вид в эту пасмурную, дождливую погоду.
Орган всхлипнул и замолк, пение оборвалось. Как-то разом, словно по мановению палочки невидимого дирижёра, исчезли все звуки и костёл погрузился в абсолютную тишину, в которой жутким метрономом звучали лишь шаги идущего.
Дзонг… Дзонг… Клацали по каменному полу его подбитые железом сапоги. Этот звук металлическим гвоздём вонзался в сердца онемевших от безотчетного ужаса людей, словно сама смерть шествовала по проходу между скамьями.
– Ну-ка, посмотрим, кто у нас здесь.
Эндрю окинул взглядом костёл и кучку вдруг разом прервавших молитву прихожан:
– Хорошая компания.
Он усмехнулся уголком бледного рта:
– Жирный ублюдок, спьяну сбивший ребенка на своем грузовике и умчавшийся, не оказав ему помощи, снова пришел умолять Господа, чтобы он не отдал его на растерзание демонам ада? Старый похотливый развратник, умоляющий забронировать ему номер люкс на небесах. А это кто? А, это коп, уже много лет берущий на лапу и, как это ни странно, терзаемый по этому поводу совестью. У нас здесь есть даже бармен, разбавляющий виски и попутно совращающий малолеток. Ну, это мелочи, человек, я прощаю тебе этот грех. По сравнению с остальными ты просто ангел. А вы, мамаша? Ну сколько можно доставать Всевышнего? Ну подумаешь, убили своего двухнедельного сына. Очень знакомая и часто встречающаяся ситуация. Я сам, помнится, совсем недавно… Ну да ладно.
Эндрю переходил от человека к человеку, и люди с мистическим, животным страхом провожали его глазами, не смея двинуться с места.
– А вы, мистер. Изнасиловали собственную дочку? Не переживайте, я вам тоже отпускаю этот грех. Что-что? Она потом повесилась? Ну что ж, судьба, судьба… Что с вами, мэм? Вам плохо? Вашему мужу, которого вы ни за что засадили за решетку, поверьте, тоже несладко… Ф-фу. С ума сойти. Ну просто полная коллекция ублюдков. Вот вы, милочка. Зачем вы привели сюда рёбенка? Чтобы она стала добропорядочной, богобоязненной прихожанкой с Богом в душе и в сердце? А не вас ли три дня назад чуть не убил собственный муж за то, что вы, увлёкшись душеспасительными бреднями, два дня не кормили девочку?
Эндрю окинул взглядом группу прихожан, которые в безотчетном ужасе жались друг к другу, словно стадо овец. Второе, металлическое, сердце Эндрю запульсировало сильнее, и ярче вспыхнули красные глаза за затемненными стеклами очков.
– Кругом ложь, ложь и лицемерие, которые так легко прикрывать жалким лепетом о Боге и всепрощении. Мерзость! Какая же всё это грязь и мерзость! И эти твари считаются добропорядочными гражданами общества?
Эндрю возвысил голос, и его слова, многократно усиленные эхом, зазвучали под старинным сводом костёла:
– Я избавлю вас от мук совести, честные и богобоязненные прихожане! Я раз и навсегда отпущу ваши грехи, и вам больше не придется тревожить Всевышнего своим жалким лепетом.
Медленно, мучительно медленно Эндрю снял очки.
Вихрь ворвался в открытую дверь, взвыл, и в тот момент, когда Эндрю Мартин шагнул к людям, погасло неверное пламя свечей, погрузив здание в кромешную тьму.
Сержант Томпсон упёрся спиной в стену, собрал последние силы и надавил коленями и локтями на придавившую его деревянную стену шкафа. Махина заскрипела ножками о дощатый пол и нехотя проползла несколько дюймов, освободив наконец ноющие рёбра. Сержант обессиленно рухнул на пол. Обрывки мыслей стаей рассерженных пчел роились в измученной голове.
«Бог мой… А ведь он не прикасался к шкафу… Он сдвинул его взглядом… Мановением руки… Никогда бы не поверил, если б не видел своими глазами. Мысли читает… Глаза… Боже мой, глаза как у дьявола… И что он сказал? Что снова собирается перейти границу? О, нет… Спаси нас, Матерь Божья!»
– Святой отец, вы опоздали к мессе…
– Да, сын мой, я…
– Но это не страшно, я всё сделал за вас.
– Я не понимаю тебя…
– Это неважно. Отец, выслушайте меня, ибо я грешен…
– Сын мой, когда ты последний раз был на исповеди?
– Отец, я не исповедовался целую вечность…
– Продолжай, сын мой.
– …и только что я убил двенадцать человек. Это ведь тяжкий грех, не так ли? – В голосе исповедующегося послышался смех и какая-то дьявольская радость. – Но ведь вы отпустите мне этот грех? Ведь отпустите, святой отец?
Холодная струйка пота потекла по спине пастора Мэтью. Он вскочил со скамеечки и рывком распахнул дверь исповедальни. В соседней кабинке никого не было.
– О, Господи!
Пастор истово перекрестился трясущейся рукой.
– Что за дурацкие шутки? И кто потушил все свечи в храме?
Насмешливый хохот раздался из темноты. И вдруг разом вспыхнули погасшие свечи, осветив залитые кровью скамейки для паствы и стены храма, на которых с жуткими гримасами смерти на лицах висели распятые прихожане. Серебряное блюдо для пожертвований стояло под громадным крестом, и деревянный Христос с ужасом глядел вниз на доселе невиданное подношение. Истерзанный трупик маленькой девочки лежал на громадном старинном блюде, и в колеблющемся отблеске свечей казалось, что губы её шевелятся, произнося последние строки отходной молитвы.