Закон Шруделя (сборник)
Шрифт:
— Чего-то не врубаюсь. Это как?
— Ты что, правда не слыхал? История-то забавная. Ну, ты знаешь, что Сталин любил названивать всяким известным людям, когда ему не спалось. Звонил, говорил какую-то хуйню и клал трубку. А люди потом от ужаса еще долго спать не могли. Ну, тут и вышла такая петрушка. Говорит Сталин, мол, соедините-ка меня с писателем Вешняковым. Был такой жополиз, написал какой-то стишок про Сталина в «Правду», а тому жуть как понравилось. Вот и решил поддержать молодого поэта. В общем, соедините-ка меня с Вешняковым. Ну, все бросились искать телефон этого Вешнякова, а у него, видать, и телефона-то не было — жил в каком-то бараке. Ищут, ищут. Наконец, видят, какой-то Вешняков. Они и набрали ему. А это был как раз этот придурок с завода. Однофамилец, значит, поэта того. Ну,
— Нет, — говорит тот, а сам стоит, трусы уже все мокрые от ужаса, — я не спал.
— Ну, это ви погорячились, — говорит Сталин. — Спать все-таки надо.
«Все, пиздец — думает тот, — теперь расстреляют, за то, что не спал».
— А я вам, таварищ Вэшняков, вот по какому поводу звоню… Слог мне ваш понравился. Наш, советский слог. Ви завтра что дэлаете?
— Ну, как что… эээ… на завод иду.
— На завод? Аа… Общаться, так сказать, с простыми рабочими и жизнэнного опита набираться? Это… правильно. Что за завод?
— Ну… это… наш… сталелитейный.
— Замэчательно. Значит, вы уже в матэриале. На ловца и звэр бэжит.
«Он — ловец, я — зверь», — думает Вешняков и снова в штаны от ужаса делает. А Сталин смеется и говорит:
— А я вам как раз хотэл прэдложить книгу.
— Про зверей? — спрашивает обоссавшийся Вешняков.
— Зачэм про звэрэй? Про звэрэй у нас уже другие пишут. О простых заводских рабочих написать надо. Мало все-таки у нас о простых людях пишут. А я думаю, ви сможэте раскрыть эту тему… в правыльном свэте. Как думаете, справитесь?
Ну, как тут ответишь? Вешняков и брякает: «Конечно, справлюсь, товарищ Сталин… Хотя я как-то до этого, в общем не очень… в литературе разбираюсь».
— Я лублу скромных людэй, — говорит Сталин, отсмеявшись. — Но тут ви нэмножко кокетничаете. Нэ надо стэсняться своего таланта. Думаю, вам это по зубам. Жду от вас романа про рабочих. Думаю, проблэм с изданием нэ будет. Издательство «Совэцкий писатэл» уже в курсе наших планов. Удачи вам, таварищ Вешняков.
И кладет трубку.
Ну, Вешняков слышит гудки, а трубку положить не может — прилипла к руке намертво, аж костяшки побелели. В общем, с грехом пополам трубку оторвал — стоит в коридоре, трусы мокрые, на лбу пот блестит. Надо делать что-то. В общем, пошел к соседу, занял у того машинку печатную и за два дня роман навалял. Роман — жуткая графомания, если не сказать хуже. Ну, сам понимаешь, какой роман может из-под пера такого «писателя» выйти. Ну и в редакцию, ясен хер, его отнес. Там-то, конечно, сразу врубились, что ошибка вышла, но что делать? Сам Сталин роман заказал. В общем, пять редакторов этот роман до ума доводили. Все перелопатили, но что-то приличное сварганили. Книга вышла. Сталину понравилась. Тут же Вешнякову Сталинскую премию дали. С завода он, конечно, ушел. В Союз писателей вступил. Тут его просто-таки поперло на писанину. И он давай ваять «шедевр» за «шедевром». Сначала рассказ «Ночной разговор со Сталиным», потом повесть «Ночной звонок», потом пьеса «Важная беседа». Короче, завалил своей макулатурой все журналы. А там ничего, глотают. Делать-то нечего. Квартиру отдельную в центре Москвы получил. Ну, а когда Сталин умер, написал книгу воспоминаний о вожде — мол, как я с самим Сталиным общался. Книжку-то тут же «зарезали» — культ-то развенчали. Он с горя запил, но к тому моменту был уже важной шишкой в Союзе писателей, и сынка своего туда протолкнул, ну, Петьку этого. А теперь этот Петька — главред газеты одной и сам воспоминания об отце пишет. Вот такие пироги.
Шрудель покачал головой и снова выпил водки.
— А первый Вешняков куда делся? — спросил Гриша, мысленно радуясь,
— Какой? А-а, этот поэт, что ли? Повесился. А ты как думал? Он пришел с какими-то очередными стихами в редакцию, а ему говорят — мол, у нас уже один знаменитый писатель Вешняков есть, более того, на Сталинскую премию тянет. Так что меняйте фамилию — второго не потянем. А это что значит? Снова здорово? Все с нуля начинать, а ведь карьера-то уже на мази была. Он домой пришел, ремень снял и на двери повесился. Вот так. Мораль сей басни какова? Правильно. Хочешь жопу лизать — сначала телефон себе заведи.
Гриша осоловело посмотрел на Шруделя, пытаясь вникнуть в иезуитскую логику выведенной морали. Но, чувствуя, что это вряд ли ему удастся, плюнул и опрокинул вслед за Шруделем свою порцию водки. Водка на сей раз ему показалась исключительно мерзкой, а порция безусловно лишней.
Дальнейшее он помнил смутно. Почуяв халявную выпивку, подходили какие-то непризнанные гении в шерстяных свитерах (несмотря на жаркий летний вечер), какие-то «нужные» люди, какие-то будущие звезды, какие-то состоявшиеся и несостоявшиеся творческие единицы. Некоторые в приступе самокритики признавались Шруделю, что они — говно, некоторые пытались доказать, что это он — говно. Некоторые говорили, что и они, и Шрудель — говно. Один из таких гениев даже попытался сказать Грише, что Гриша — тоже говно. На это Гриша робко возразил, что еще ничего не написал.
— Видишь, — засмеялся тот, — еще ничего не написал, а уже говно.
Гриша хотел было обидеться, но был слишком пьян даже для обиды.
Заканчивались эти короткие диалоги признанием общей гениальности и тем, что говно не они, не Шрудель с Гришей, а, скажем, Горький или Толстой. Когда Гриша спросил Шруделя, почему слово «говно» является ключевым критическим термином в их спорах, Шрудель сказал, что здоровая критика не должна быть многословной, и вообще, «удар надо уметь держать». Сам он «удар держал» хорошо, и если это слово звучало в его адрес, молниеносно соглашался и предлагал выпить.
Надо ли говорить, что никого из подходивших Гриша не знал, а их имена, которые (как утверждал Шрудель) будут известны через десять лет, были ему положительно не знакомы.
К концу вечера все превратилось в карусель из лиц, а Шрудель все наливал, наливал, наливал…
Глубокой ночью Гриша очутился в квартире Шруделя. Как они добрались туда, он не помнил. Помнил только, что их долго трясло в какой-то машине, а когда Шрудель зачем-то объявил шоферу такси, что тот везет израильского шпиона и писателя-диссидента, шофер юмора не оценил и, то ли перепугавшись, то ли разозлившись, высадил их где-то на окраине Москвы. Потом они, кажется, долго ждали другой машины и до дома Шруделя добирались на каком-то частнике, который к провокационным признаниям Шруделя отнесся совершенно равнодушно и в качестве платы за проезд легко принял Гришину зажигалку.
Но все это Гриша помнил сквозь вязкое облако сонного алкогольного головокружения.
Несмотря на то что Шрудель жил не так уж далеко от центра, а именно в престижном районе Волоколамского шоссе, Грише показалось, что ехали они целую ночь. Квартира Шруделя представляла собой смесь творческого беспорядка и обыкновенного бардака. В прихожей стояли вязанки макулатуры и какие-то коробки. Из кухни доносился легкий горелый запах, а в раковине высилась гора немытой посуды. На стенах были развешаны черно-белые репродукции известных картин, видимо, вырезанные из каких-то журналов. Стоящий на шкафчике для обуви портрет Хемингуэя (тем не менее под стеклом и в аккуратной рамке) вкупе с разноцветными беспарными носками, игриво разбросанными на полу там и тут, придавал общей картине антураж хорошо продуманной инсталляции.
— Жена ушла, — емко прокомментировал обстановку Шрудель и, икнув, добавил: — Не обращай внимания.
— Куда? — спросил Гриша больше из вежливости, хотя от выпитого спиртного его шатало и было не до церемоний.
— Никуда не надо обращать внимания, — меланхолично ответил Шрудель.
— Я говорю, куда жена ушла?
— А! — махнул рукой Шрудель. — Куда-то… Не вынесла временных трудностей.
— Сколько же вы прожили?
— Пять лет. Нет. Десять. Нет. Семь. Примерно семь.