Закон Шруделя (сборник)

Бенигсен Всеволод

Гриша заметил заплетающимся языком, что семь лет — срок слишком большой для временных трудностей.

— Ну, что же… — легко согласился Шрудель. — Не будем бояться глядеть правде в лицо. Временные трудности приняли затяжной характер. Можно даже сказать, перманентный (журналистский лексикон не покидал его сознание, видимо, никогда). Но… (тут повисла длинная пауза) все равно…

Не закончив фразу, он рухнул на протертый диван прямо в одежде и ботинках и захрапел.

Шрудель обладал еще одним уникальным качеством — контролировать работу своего организма столько времени, сколько требовали обстоятельства. Так, напиваясь до потери пульса, он умудрялся искусственно оттягивать финальный аккорд до тех пор, пока считал это необходимым. К этой его особенности неожиданно

отключаться Грише еще предстояло привыкнуть. Сейчас его, правда, больше интересовало, где он может прилечь в однокомнатной квартире. В ванне спать категорически не хотелось. Кухня была крошечной. В гостиной же, кроме дивана, стоял только телевизор «Горизонт», а также имелись стол, стул, табуретка и книжный шкаф. Видимо, жена Шруделя, покидая мужа, попыталась максимально компенсировать ущерб, нанесенный ей за те семь лет, что она посвятила борьбе с «временными трудностями». В углу, например, на ковре четко виднелось примятое светлое пятно — от недавно забранного шкафа или комода, а вдоль стены — ровный прямоугольник пыли и четыре следа от колесиков — там явно стояло пианино. С потолка свисала электрическая лампочка, и было ясно, что она там тоже недавно — наверняка тут была либо люстра, либо абажур. Пошатываясь и теряя ориентацию в незнакомом пространстве, Гриша вышел на балкон. На улице была приятная прохлада. В небе велосипедным катафотом маячила бледная луна. Давно потухшие звезды покорно отдавали свой свет, хотя понимали, что он довольно жалок и ничего в этом мире не решит. Гриша подумал, что где-то в этом черном пространстве есть звезды, свет которых он видел в своем 2008 году (точнее, еще увидит, если доживет). Сколько идет свет от среднестатистической звезды, он не знал, но полагал, что тридцати лет вполне бы хватило. Эта цифра вдруг напомнила ему о передряге, в которую он угодил. Тридцать лет! Господи! Это ж сколько еще ждать, чтобы донести свой свет, а именно дожить до своего времени. Ему будет за пятьдесят. А Галке? Галке сильно за сорок. Или нет… Ей будет столько же — она же еще не родилась. Из всех мыслимых сравнений пример с Галкой ущипнул его сознание особенно больно, оставив внушительный синяк. Только сейчас Гриша ощутил, что успел невероятно соскучиться по своему времени. Казалось странным знать, что все в его времени живы и здоровы, но при этом все равно что мертвы. «Наверняка меня не сегодня завтра объявят в розыск, — подумал он, чувствуя легкое головокружение и тошноту, — а у меня нет никакой возможности сообщить им, что я жив. А жив ли я? Жизнь моя… Иль ты приснилась мне…» Дальше думать не хотелось, и он обвел глазами балкон. Помимо велосипеда «Салют» и ржавого (вероятно, безнадежно сломанного) холодильника «Юрюзань», Гришино сознание (к своей немалой радости) опознало изрядно потрепанную раскладушку. Стало ясно, что именно на ней он и проведет скудный остаток ночи. Последней мыслью перед тем, как окончательно провалиться в зыбкую жижу похмельного сна, была мысль: «А Галка наверняка сейчас с кем-нибудь трахается… сволочь».

Утром его разбудил бодрый голос Шруделя:

— Вставайте, граф.

— Меня ждут великие дела? — спросил Гриша, не в силах разлепить веки.

— Нет. Тебя ждет великий поджопник.

— За что это?

— Ты мне весь балкон заблевал.

Гриша приоткрыл один глаз и покосился на бетонный пол. Реальность соответствовала брошенному обвинению.

— Ладно, — уже более миролюбиво произнес Шрудель, — балкон — не квартира, раскладушка — не кровать, Баум — не еврей. Разберемся. Кофе, кстати, готов. Одеваться не предлагаю, так как вы вчера, монсиньор, заснули в одежде. Впрочем, как и я.

Гриша привстал, щурясь от солнца, бьющего прямо в лицо, и сполз с раскладушки, стараясь не вляпаться в собственную тошноту. Затем глянул с балкона на улицу — детская площадка была оккупирована шумными детьми. На доме напротив висел огромный красный транспарант с надписью «Решения Партии в жизнь!» и портретным профилем Ленина.

— Кстати, звонили из газеты, — донесся из гостиной (она же спальня, она же кабинет) голос Шруделя. —

Твой материал пошел в номер. Поздравляю. В нашей газете это означает, что ты — полный бездарь и нам подходишь.

— Очень мило, — зевнув, сказал Гриша.

Оскорбление он пропустил мимо ушей, а вот то, что у него есть работа, было новостью отрадной.

— А жить пока можешь у меня. Только давай договоримся — поблевал один раз и хватит. И так срач тот еще. Короче, подъем — я там на кухне кое-что приготовил.

Шрудель убежал на кухню, а Гриша вошел в приятную тень гостиной.

— Какие планы на сегодня? — донесся из кухни бодрый голос Шруделя.

— Не знаю, — вяло отозвался Гриша. — В кино, может, схожу.

— Да? А что там интересного?

— Понятия не имею. У тебя есть какое-нибудь расписание?

— В прихожей газета вчерашняя лежит, глянь.

Гриша прошлепал в прихожую. На тумбочке под черно-белой фотографией Хемингуэя в рамке лежала газета. Но, прежде чем взять газету, он остановил свой взгляд на американском классике. Только сейчас Гриша заметил, что поверх окладистой бороды Хэма было размашисто выведено черным карандашом: «To my dear friend Shrudel».

— Ого, — удивился Гриша, — это че?

— Че «че»? — Шрудель вышел в прихожую, вытирая руки о фартук.

— Ну, это… надпись «Моему другу Шруделю». Где это ты с Хемингуэем встречался?

— Ну… была одна турпоездка. На остров, так сказать, свободы.

— Вов, он умер в начале 60-х.

— Да ты что?! — охнул Шрудель и покачал головой. — Вот беда-то.

— Где ж ты с ним встречался пятнадцать лет назад?

— Ну, что ты привязался? Может, я пионером на Кубу ездил. Ну, ладно, ладно. Раскусил меня, змей дотошный. Это я сам написал.

— Зачем?

— А чего такого? Захотел и написал. Кстати, все верят. Ты первый такой недоверчивый. Скучно с тобой. На, вон, свою газету. Иди в кино.

Он протянул газету Грише.

Гриша пожал плечами и раскрыл ее на странице с расписанием кинотеатров. Список впечатлял.

«Подвиг Москвы»

«Фильмы о городах-героях»

«Москва» (киносборник номер 20)

«Рассказ о Москве»

«Мир социализма»

«Тридцатая свободная весна»

«Космическое содружество»

«К старту готовы»

«Письма из тайги»

«Незабытая песня»

«Фронт без флангов» (2 серии)

«Виннету — сын Инчу-Чуна»

Идти в кино резко расхотелось.

— Ну, как, выбрал что-нибудь? — спросил Шрудель.

— Ага, — сказал Гриша, откладывая газету, — «Винни-Пух — сын Чунги-Чанги». Можешь выбрасывать.

— Ты что? — возмутился Шрудель, забирая газету. — А сортир на что?

Только сейчас Гриша вспомнил, что вчера перед сном, будучи в сомнамбулически пьяном состоянии, зашел в туалет, чтобы «отлить», и долго пялился на пухлую стопку аккуратно порванных газетных листов, пытаясь понять, что это.

— А туалетную бумагу купить нельзя, что ли? — спросил он и тут же пожалел, что спросил.

— Бумагу? — подозрительно прищурился Шрудель. — А вас, молодой человек, МОССАД не предупреждал, что в СССР с туалетной бумагой напряженка? Может, тебе еще биде соорудить?

— Зачем биде? — испугался Гриша. — Я ж не девушка. А газета… в смысле бумага…

— Ладно, ладно, — успокоил его Шрудель. — Замнем для ясности.

На кухне уже был накрыт стол. Причем накрыт щедро. Тут был и свежий батон, и плавленый сыр, и докторская колбаса, и даже какие-то конфеты.

— Это на какие шиши? — вздрогнул от сих щедрот Гриша, подозревая худшее. — Осталось от вчерашнего?

— Ха! Оставшееся от вчерашнего было пропито в районе двух ночи в компании поэтессы Мордатенко и ее мужа актера Дряги.

Гриша плохо помнил эту часть вечера. Помнил только, что высокий красавец с неприятной фамилией Дряга много и несмешно шутил, а поэтесса с непоэтической фамилией Мордатенко много и незаразительно смеялась. Шрудель же, как обычно, рассыпался в комплиментах, а потом, поддавшись общему дружескому настрою, выдал экспромт в несколько строф, из которых Гриша запомнил только повторяющийся рефрен из двух строчек: