Закон Шруделя (сборник)
Шрифт:
К Антону с Аленой часто присоединяется саксофонист из выступающей здесь рокабильной группы. Его зовут Андрей, хотя Алена утверждает, что его зовут Паша. Я его зову Сережей. Бывают такие люди, которым каждый новый знакомый дает свое имя, подсознательно считая, что оно подходит больше. Интересно, что Андрей смирился с этим обстоятельством и откликается на любые имена. Он ироничен, печален, одинок и нетрезв одновременно. По возрасту он старше своих коллег-музыкантов и не вписывается в их тусовку. На сцене все вполне складно, но в межконцертное время он мыкается в поисках более подходящей компании. Недавно прибился
Мы с Галей допиваем свои коктейли, расплачиваемся и идем за Антоном и Аленой. По пути подбираем ждущего нас у памятника Волошину Андрея-Пашу-Сережу. Затем идем в самый дальний конец набережной, к волнорезам. Антон обнимает Алену, я Галю. Андрей бредет позади и бормочет что-то себе под нос. Я чувствую себя предателем по отношению к нему, хотя едва с ним знаком. Это мой извечный комплекс вины. Видимо, сам слишком часто оказывался «пятым лишним», бредущим позади целующихся парочек. Но как выразить солидарность с его одиночеством, я не знаю. Не бросать же Галю.
Усевшись на волнорезах, мы пьем: кто пиво, кто вино. В какой-то момент Андрей решает искупаться. Видимо, степень одиночества дошла до какой-то предельной (или запредельной) отметки. Я его понимаю. В такие секунды ты подсознательно плюешь на всех и вся и делаешь что-то из ряда вон. Лишь бы что-то сделать.
— Надеюсь, что я своим голым задом никого не смущу, — говорит он, снимая ботинки и брюки.
— Вряд ли, — говорю я. — Галя ходит на нудистский пляж.
— Понял, — говорит Андрей, после чего снимает майку, но почему-то оставляет трусы. Видимо, после информации о нудистах эффект полного оголения потерял свою актуальность.
— Осторожно, там мелко, — говорю я, поскольку был здесь вчера и помню, что настоящая глубина начинается дальше.
— Где мелко, там и рвется, — загадочно, но, как позже выясняется, пророчески отвечает Андрей и, взмахнув руками, рыбкой ныряет с пирса в полную темень. Слышен всплеск, и на некоторое время его тело исчезает под вспенившейся водой. Мы с Галей облегченно вздыхаем — значит, глубже, чем мы думали. Через пару секунд на поверхности показывается его голова.
— Сработали мои сенсоры на руках! — гордо кричит он и хохочет нервным смехом.
Только сейчас мы замечаем, что он СИДИТ!
Как я и предполагал, глубина в том месте, где он нырнул, составляла от силы метр. Он нырнул рыбкой, но, уткнувшись руками в дно, ухитрился изогнуться и прошкрябать пузом и локтями по камням. Учитывая то, что можно было разбиться насмерть, царапины несущественные. Вскарабкавшись на волнорез и одевшись, он судорожно пьет вино и все время смеется — видимо, мысль о возможной смерти только сейчас дошла до него в полном объеме.
Обсудив случившееся до мельчайших деталей и сделав все комичные и трагичные предположения относительно возможного развития этого знаменательного прыжка, мы потихоньку собираемся и идем домой.
По дороге Галя почему-то пытается вспомнить, как будет по-украински «груз» и «тяжесть». Она спрашивает у Андрея, поскольку он все-таки киевлянин, но и он не знает. Я смеюсь. На мой взгляд, все это яркий показатель лингвистического маразма или, точнее, языковой шизофрении, творящейся на Украине. Два украинца не могут перевести
Над горой, именуемой Хамелеоном, уже встает красный диск солнца. Встает так быстро, что подъем этот виден невооруженным глазом. Остается удивляться, как при таких темпах солнце собирается пересечь небосклон аж за пятнадцать часов. Кажется, что уже через час оно сядет по другую сторону бухты.
Сначала, махнув на прощанье рукой, исчезает Андрей-Паша-Сережа. За ним в утренней дымке растворяются Антон и Алена. Мы остаемся с Галей одни. Можно сказать, что я ее провожаю, но это было бы фигурой речи — мы живем на одной улице в трех минутах ходьбы друг от друга, и я просто вынужден пройти мимо ее дома, чтобы дойти до своего.
Неожиданно Галя печально качает головой.
— Что такое? — спрашиваю я.
— Вот вы все, наверное, правильно говорите, — тихо говорит она. — А я неправильно.
Ее печаль так трогательна, что я целую ее.
— А «звонит» — это ведь неграмотно? — спрашивает она, отстранившись после поцелуя с каким-то испугом.
— Не очень, — глупо улыбаюсь я, понимая, что теперь она будет вечно путаться и поправляться. Но и врать тоже не могу. Я пытаюсь ее утешить.
— Ну, что поделать? Ты выросла в таком окружении, где все говорят «ложить», «звонит» и так далее.
Галя соглашается. С этим трудно не согласиться.
Жизнь хороша разнообразием. Да, она способна закрутить сюжет до полного неправдоподобия. Да, у нее в рукаве, как у заправского фокусника, всегда имеются самые невероятные ходы и выверты, которые не придумает никакой сценарист или писатель. Но не этим она мне нравится — я, что называется, и сам фантазией не обделен. Главная прелесть жизни в том, что она может ни с того ни с сего разыграть пошлую сцену в стиле наибанальнейшего фильма и при этом все равно застанет тебя врасплох и удивит. Если есть в полете фантазии высший пилотаж, это он. Жизнь не боится банальности.
Мы расстались с Галей в пять утра около ее дома. Не знаю, что я должен был сделать. Возможно, в ту же ночь переспать с ней. Но я, как обычно, предался рефлексии — а что потом? Я заранее проиграл будущее наших отношений (точнее, его отсутствие). Я уже заранее почувствовал вину за то, что не люблю ее, за то, что уеду через неделю и никогда не вернусь в Коктебель, за то, что, возможно, она будет надеяться, а я разрушу ее надежды.
Позже, когда я рассказал об своих рефлексиях Алене и Антону, выяснилось, что существуют два мнения на этот счет. Алена (уже слегка пьяная) сказала, что я — мудак и ничего не понимаю. Что в этих краткосрочных необязательных романах есть свой кайф. Что я должен срочно бежать и трахать Галю. Если она, конечно, даст.
— Может быть, — сказал я. — Но только я так не могу.
Антон, в отличие от Алены, поддержал меня.
— Не, кстати, нормальная тема, — произнес он в своей слегка расхлябанной манере. — Я тебя понимаю. Я бы тоже сомневался. Если вот все в таком разрезе, то на кой это надо? А так, говна пирога. Не надо, значит, не надо.
Но это было позже, а в ту ночь я просто поцеловал Галю в губы и попрощался до завтра. Если бы мне тогда сказали, что я больше никогда не поцелую ее и даже не обниму, я бы просто не поверил.